Татуировка с тризубом
Шрифт:
– Язык? – допытывался . Девицы фыркнули. По-украински они понимали, потому что этот язык им вдалбливали в головы со школы, но они не видели какой-либо причины, чтобы дарить его какой-либо эмоцией, чувством. Не говоря уже о том, чтобы на нем говорить. Мы не видим в этом никакого смысла, - говорили они.
Я вышел из кафе. Шел по Днепропетровску, мимо всех этих китчевых витрин, либо слишком дешевых, либо слишком шикарных, либо и то, и другое; шел мимо домов, либо в лишаях, либо вылизанных, с претенциозными мраморами и позолотой – но никогда, чтобы было в самый раз. Я шел мимо всего этого и представлял самого себя, рожденного в Днепропетровске. С точно таким же самым, как у всех других, культурным фоном. Русско-советским. Я представлял, чем бы была для меня украинскость. Я знал, что вначале пришлось бы ее для себя придумать, а потом в нее поверить. Я ходил по темным улицам, глядя под ноги, чтобы не влезть в какую-нибудь дыру, и знал – что, скорее всего, не смог бы. Ну не смог бы я серьезно отнестись к чему-то такому, которое, чтобы существовать практически, должно поначалу родиться из ничего, из чистой теории, из мифа, из тумана, из эктоплазмы. Даже если бы я и хотел. Даже если бы сильно хотел. Одно дело желание, другое дело возможность.
И кто знает, и вправду, в конце концов, не съебался бы я в эту их Германию.
Донбасс
Приехали мы ночью, снаружи висел синий мороз, и, хотя заказ был сделан заранее, с номером были хлопоты. Я и ожидал того, что они будут, потому что хлопоты бывают всегда, так что даже и не удивился. Стойка темная, деревянная, даже солидная, свет приглушенный, все выглядело немного словно в американских фильмах, действие которых происходит в гостиницах, а у мужика за стойкой были громадные, напухшие губы мошенника с плакатов межвоенного периода. При этом он жаловался, что нашего номера попросту нет, вот нет – и конец, и что он должен делать. Мужик был оскорблен тем, что своим предварительным заказом мы ставим его в неудобное положение. Через минуту оказалось, как обычно оно и бывает, что номера все же имеются, к тому же, даже несколько на выбор. Мы были слишком уставшими, чтобы размышлять над природой комбинации, которую мужик накручивал. Мы просто сделали все то, чего он хотел, дали ему какие-то бабки, не слишком даже и большие, и отправились к себе.
В гостинице "Краматорск" вместе с нами проживали украинские солдаты. Они шастали по холлу, сидели внизу, в ресторане. На плечах у них были маленькие желто-синие флажки. Они пили чай и выходили наружу перекурить. Некоторые под форму носили домашние тапочки. Мы ездили вместе в тесном лифте. Никто не глядел на других, как оно бывает в лифте. Все пялились каждый в свой угол. Они высаживались на четвертом этаже. Для нас этот этаж был запретным. Дверь открывалась, а сразу за дверью стоял письменный стол. Похоже, там нужно было получить пропуск. За письменным столом сидел мужик в форме и подремывал. После этого дверь лифта закрывалась, и мы ехали выше, на наш пятый этаж. Иногда от них, снизу, была слышна музыка. Музыка была русская. Точно такую же музыку должны были слушать боевики из ДНР, а что еще им было слушать.
В гостинице проживал еще Миша, тип, который строил из себя словенца. Говорил он, правда, все время по-русски, даже не стараясь скрывать акцент, но к каждому предложению прибавлял "u piczku materinu" [119] . Что вовсе даже не было по-словенски. Все время он сидел в баре и жаловался. На весь свет, на людей, на погоду, на войну, на барменшу Олену (Олэну), когда ее не было за стойкой, а когда была – то на бармена Сергея. И восхвалял Словению. Что, славянская страна, мол – а как будто Германия. Он не мог относительно внятно пояснить, что его, словенца с русским акцентом и русским именем Михаил привело в гостиницу в Краматорске. Никто, правда, особо и не спрашивал. Большую часть времени Миша был пьян. Все очень старались не обращать на него внимания. Как в гостинице "Краматорск", так и в других заведениях общественного питания, где он бывал.
119
Оч-ченно богатое идиоматическое сербско-хорватское ругательство, дословно означающее "в мамин член" (u picku materinu), но дословное значение давно забыто, так что теперь оно колеблется от "чтоб ты сдох", через "бли-и-ин" до "пошел к черту".
– А может он шпион? – задумывались солдаты. – Русский шпион? Изображает из себя пьяного словенца, а на самом деле собирает о нас информацию. И подслушивает. Вот только, - продолжали думать они, - разве русский шпион притворялся бы словенцем так хуево?
– А может он хуево притворяется словенцем для того, чтобы замутить, - комбинировали другие.
Чтобы жизнь медом не казалась, иногда Миша разговаривал по-английски. И вот тогда, впрочем, что самое странное, он уже не твердил, будто бы является словенцем, а только что со словенцами делает бизнес, но в Словении ему страшно нравится, и что словенцы для него как братья. Очень часто он требовал, чтобы с ним выпивали за здоровье Республики Словения, и кричал, что с удовольствием спел бы словенский гимн, если бы только его знал.
Как только он приближался к бару, солдаты бежали на все четыре стороны. Только бармены стояли на посту. В их глазах была отрешенность. Миша подходил, говорил " u piczku materinu", бармены вздыхали, говорили: "привет, Миша" и наливали ему пиво. Миша улыбался, брал пиво, поворачивался к барным столикам и дружески махал солдатам. При этом он широко улыбался.
– Привет, Иван!
– кричал он. – Привет, Денис!
– Привет, Миша, привет, - бурчали солдаты.
В Краматорске я как-то не мог долго спать. Случалось так, что поднимался, когда было еще темно. Подходил к окну и глядел, как рассвет неспешно поднимается над домами из белого кирпича, над крышами из толя и этернита. Как блестит стеклом ледовая глазурь на поверхности города. Как начинают ворчать маршрутки и постанывать старые троллейбусы с надписями "Славянск" и "Краматорск" на лобовых стеклах.
Потом я одевался и спускался вниз. Несколько сонных солдат в форме и шлепанцах уже курило. В этих мундирах американского покроя они выглядели словно западная армия, но иногда форму снимали, натягивали гражданское и отправлялись в город. Тогда они выглядели босотой, гопниками из восточной зоны глобализации. Или походили на таксистов, водителей маршруток. Из la Russophonie [120] . Темные джинсы, узконосая обувь или черные адидасы, черные куртки, плотно прилегающие к голове черные шапки.
120
Здесь: из русскоговорящих (фр.).
Я шел увидеть Ленина. На улице было скользко, но над льдом уже висел розовый, утренний туман. Краматорск в розовом тумане. Вот этого я никак не ожидал. Я ожидал, что Краматорск – это мрачный, закопченный город, заполненный мертвым горнодобывающим индастриалом, а Краматорск был вполне себе приятным.
На остановке были люди. Выглядели они, словно бы мороз их сковал, как будто бы они застыли в стоп-кадре. Кафешечка у остановки как раз открывалась. Можно было выпить кофе и съесть булочку с сосиской внутри. Называлось это чудо Круассан с сосиской. Круассаны с сосисками кучами лежат в каждой пекарне Украины. И мне всегда нравилась та бесцеремонность, с которой в пост-Совке сосиску суют в круассан [121] .
121
Похоже, в очередной раз Автор частный случай обобщает до глобального явления. В Днепре, например, мне не доводилось видеть "сосиски в круассане" (хотя Днепр город большой): банальные "сосиски в булочке" или "булочки с сосиской", очень редко: "хот-дог". Опять же, пекарни в Украине круассаны с сосиской фабрично не производят, зуб даю.
Я никак не мог перестать думать о том, как должен был выглядеть Краматорск полгода тому назад, когда тут всем правили сепаратисты. Они должны были заходить, думал я, например, в эту вот кафешку, покупать круассаны с сосиской и кофе. В военных мундирах, с винтовками, свисающими со спин, болтающимися на длинных ремнях где-то около колен.
За стойкой стояла светловолосая девушка, подросток – из разряда вечно обиженных и бурчащих. У нее был тонкий курносый нос, большие синие глаза. Я хотел поболтать, расспросить про сепаратистов, про мужиков из ДНР, но вместо того просто купил круассан с сосиской и кофе. Просто я не знал толком, как спросить: "Привет, а ты сепаратистов помнишь?", "Привет, ты за кого: за Украину или ДНР?".
– Ты что, с западной Украины? – спросила зато она, слыша мой акцент. При этом она даже не старалась маскировать неодобрительного своего отношения.
Какой-то паренек, который ел пирожное за столиком, поднял на меня взгляд, словно бы поднимал палку с земли.
– Хуже, - ответил я. – Из Польши.
Та покачала головой с презрением, соединенным с сожалением. Паренек сделал то же самое. И так ничего, ведь могло быть и хуже: когда я однажды в Мариуполе сказал пожилой женщине, случайно ехавшей со мной в такси, что я поляк, та поглядела на меня с испугом. И я ужасно перепугался, как бы ее удар не хватил.