Таврические дни(Повести и рассказы)
Шрифт:
Челюсть у бойца отвалилась.
Анна пошла на платформу. Офицер в нагольном тулупе, в башлыке с серебряным кантом стоял на ее пути, расставив ноги, как Гулливер. У него были такие же ожестеневшие глаза, как у того бойца, что умер.
— Не видали здесь мальчика с ребенком? Сейчас прошел, — спросила Анна.
— Ты кто такая?
— Пассажирка. А вы кто такой?
— Я сейчас занял Беслан.
Он взял в руки ее косу, ветром прижатую к спине, потер в пальцах, сказал: «Густая у тебя коса, девочка!»
Она пошла на станцию, вошла в дежурку.
В печке
Два телеграфиста с зелеными от испуга лицами смотрели в окно через дырочки, проверченные в морозном насте.
На столе аппараты трещали так бешено, что, казалось, они подпрыгивают.
— Товарищи. — проговорила Анна, — это вызывает Владикавказ. Сообщите, что наш поезд разбит.
Телеграфисты обернулись, вздрогнув спинами. У обоих были выпуклые глаза жаб.
Первый сказал душным голосом:
— «Товарищей» повышибали отсюда. Да-с! Не осталось здесь «товарищей».
— Сволочи, сволочи! — проговорила Анна тихо. — Ведь вы были с нами, вы нас предали.
Второй, зашипев, сунул руку в воздух, будто в зубы Анне. В щелях его зубов пузырьками выступала слюна. Анна, ослабев, села на скамью.
Грудь ее жгло так сильно, что вот сейчас задымится тулуп.
Телеграфисты опять присосались к окну. Анна, лихорадочно соображая, вынула из кармана партийный билет и, занося руки за спину, разорвала его; клочки она бросила под стол. Потом под тулупом нащупала револьвер, подаренный Анджиевским. Она не сомневалась в том, что ей придется стрелять.
Верная тяжесть револьвера успокоила ее.
Она спросила тихо:
— Мальчика с ребенком не видали? Это мой ребенок.
Телеграфисты не ответили.
В подвижных и густых клубах пара она вышла из дежурки. Ветер стих, снег визжал под валенками крепко и звонко. В станционном садике, перед строем казаков, давешний офицер держал речь станционному начальству.
Донеслись слова:
«…задержанный вами поезд позволил мне…»
Отцепленный и опечатанный вагон с деньгами стоял возле самой станции. Анна сошла с платформы, прошла мимо бойца, который умер на ее руках. Теперь его завалило пургой, из снега торчали его плечо и черная рука, туго сжатая в кулак.
Анна подошла к разбитому составу, влезла в вагон, севший на ось. Здесь, на полу, в фонаре догорал свечной огарок. Чемоданы были вскрыты, и промерзшие бумаги, стеклянно звеня, носились на сквозняке под лавками. В перекошенное окно глядело ледяное чистое небо.
Анна вышла из вагона.
Шел человек в овчинной шубе, заглядывал под вагон, напевал: «В минуту жизни трудную, теснится ль в сердце грусть…»
Сцепщик.
Анна спросила его, не видал ли он ребенка.
— «Одну молитву чуд-ную…» — пропел сцепщик, поднял на нее глаза и сказал приветливо — Как не видеть? Они на паровозе.
Но паровоз был темен, покинут, топка погасла, возле топки валялась мужская варежка, черная от смазки.
Анна пошла в степь.
Белая степь в безветрии лежала под ясным ночным небом, дыхание ее было чисто и морозно. Трупы расстрелянной поездной охраны казаки навалили неподалеку от насыпи. Вероятно, людей расстреливали
Анне вспомнилось, как девочкой она любила ходить на пожарища; обтрепанные старики нищие с окраин бродили среди черных руин и длинными суковатыми палками ворошили еще теплую золу, искали «клад». В золе вдруг открывалась чадно тлеющая головешка, и тогда, вздрагивая бородами, тусклыми от старости и нищеты, старики топтали ее ногами — так же молча и буднично, как эти казаки дотаптывали тлеющую жизнь.
Анна обогнала казаков.
Ей пришло в голову, что они найдут ребенка и прикладом разобьют ему голову.
— Эй, эй! — закричал на нее казак, несший фонарь. — Чего надо? Мертвого, молодка, не воротишь. Подыскивай теперь живого, кто повеселей.
— Ребенок у меня пропал, — сказала Анна, остановясь перед казаком. Ненависть перехватила дыхание. — Палачи! — сказала она тихим голосом. — Палачи, убийцы!
Казак пробурчал в бороду:
— Но, но… иди себе, иди…
Она бродила всю ночь и сама не помнит где. Только бледное, белое утро помнит она, золотые плеши в степи и сцепщика, который вел ее к себе домой через пути.
Этим утром у Анны открылась грудница.
Боли так были сильны, что она лежала без памяти, и жена стрелочника, накинув платок, побежала в больницу за доктором.
В бреду Анна видела ребенка: голенький и красный, он лежит в снегу, а руки у Анны в огне. Ребенка нужно кормить, а она боится спалить его своими огненными руками, наклоняется над ним, но ребенок не может поймать грудь.
Огонь сверкающими ручьями стекает с ее рук в снег, и снег начинает гореть вокруг нее и ребенка.
Ей было восемнадцать лет, и, очнувшись, она говорила: «Я жена Анджиевского, я — боец его отряда». Вместе с женой стрелочника, бойкой, тугогубой казачкой, она обошла весь Беслан, но никто во всем Беслане не видал ни ребенка, ни братишки. Прозрачная, злая ясность сошла на ее душу. Шкуро восьмой день сидел на подступах к Владикавказу, но казачьи лавы после каждой атаки откатывались назад. Владикавказ держался. Днем, когда стрелочник был на дежурстве, а жена ушла на рынок, Анна отыскала в рабочем ящике плоскогубцы. Она спрятала их в карман.
Потом она ходила в степь, укрывалась в балках. Солнечные дни грели землю. Плоскогубцами Анна перерезала провода полевых телефонов белых. В ночь на девятый день Шкуро начал бросать зажигательные снаряды в ингушские аулы, расположенные близ Владикавказа. Веера зарев встали над глубоким ночным горизонтом. Ингуши бросили позиции и пошли спасать аулы. Шкуро ворвался во Владикавказ, и город увидел на статном, надменном донце крепкого, коротконогого человека с глазами смелой крысы и волосатыми ушами. Город увидел Шкуро.