Тайфун Дубровского
Шрифт:
— Не верь, милочка. Но ты ведь хочешь выбраться отсюда? Так вот, заберу заявление.
— Так сильно хочешь нас рассорить с Владимиром? Даже перед подставой не остановилась? Ты хоть понимаешь, что это преступление? И что ты скажешь? Подарила а потом забыла об этом?
— Да он уже забыл, пойми, дурочка! Я просто хочу, чтобы ты убралась. И ты лучше о себе и своей судьбе думай. А я без твоих советов справлюсь, дорогуша. Запросто скажу что подарила тебе то злосчастное кольцо, а потом забыла. Да какая тебе разница, что наплету? Главное — для тебя закончится.
— Так сильно тебе мешаю, что придумала целую схему?
— Ой, умоляю, Маша. Не приписывай себе больше, чем стоишь. Я действительно потеряла кольцо и подумала на тебя. А вечером нашла… ну и поняла что не могу не воспользоваться ситуацией…
Но я ни капли этой крашеной изысканной суке не верила. Она все продумала, идеальный план по устранению соперницы… А я как дура попалась. Слова о Дубровском больно ранили. Что если он и правда убежал от меня на край света? Понял, что все слишком серьезно? Мужчины часто бегут когда понимают, что зашли в тупик… А наши отношения… Могли ли они душить его? Я никогда ни на что не намекала, и ни о чем не просила… Но кто знает, какие сигналы посылало Владимиру мое тело, моя душа, безнадежно влюбленная, одержимая…
— Понимаю, тебе хочется набить цену, подумать, но дело в том, что больше я сюда не приду. И уговаривать тебя не буду. По большому счету, расклад «Маша обвиняется в краже» меня устраивает ровно так же, как «Маша оставила записку и сбежала». Хорошо… вижу, что быстро соображать не умеешь. Дам тебе время до завтра. Даже адвокату своему можешь рассказать все что тут было. Разрешаю. Если ляпнешь чего на суде подобное — буду отрицать, еще и колье какое потеряю… на тебя же навешаю. За всю жизнь не расплатишься. Если примешь мое предложение — пусть твой адвокатишка мне позвонит. Вот номер.
Изабелла берет блокнот, лежащий на столе, вырывает из него листок, резким движением хватает со стола ручку. Пишет номер, затем брезгливо отбрасывает казенные вещи, словно ей противно до них дотрагиваться.
— Думай, пока есть над чем. Позже будут лишь сожаления и воспоминания. Говорят, время в тюрьме идет медленно.
Изя поворачивается ко мне спиной, стучит в дверь и скрывается за ней. Меня снова отводят в камеру… Что тут думать — я готова на все, чтобы вернуться домой. Любовь… вещь слишком иллюзорная, теперь я это, как никто, знаю. Навсегда запомню. Да и если любит мужчина по-настоящему… такой как Дубровский… он и на краю света найдет. Все преграды преодолеет. Поймет, выслушает. Поверит. Вот о чем я должна помнить. Что бы не заставила меня написать ему Изя. А в ее извращенном и хитром уме я уже не сомневалась.
Спустя пару часов, которые я провела, с каждой минутой все сильнее убеждаясь, что надо принять предложение Изи, меня снова отвели в комнату для свиданий. Теперь уже с адвокатом.
— Я поговорил с «королевой-матерью», — деловито начинает Виктор Павлович. — Вы были правы, Машенька, ей очень подходит это определение. Маргарита Аркадьевна была со мной любезна. И я не увидел в ней предвзятости. Только расстроенные чувства, из-за страха, что семья будет втянута в скандал. Она не желает вам зла. И даже допускает, правда очень неохотно и отдаленно — что могла быть месть Изабеллы, а вы — невиновны… Это если не вдаваться в детали. Маргарита Аркадьевна твердит, что обнаружила пропажу вместе с Изей. Была рядом, видела, как та расстроилась. Знает, что кольцо и правда фамильное. Ругалась, что Изабелла так беспечна. Предложила мне слуг опросить, хотя полицейские это уже делали, но ничего не добились… В общем, Машенька, не могу сказать, что эта женщина ваш враг… Но она дико удивилась и расстроилась одной детали. Признаюсь, я опешил. Я не знал… что она не в курсе ваших отношений с Владимиром…
— Что вы имеете в виду? — вскакиваю со стула в тревоге. — Что с Владимиром?
— С ним все хорошо, я не о том… Маргариту сильно удивил тот факт, что вы — прислуга из замка, в котором обитает ее сын в России. Она сначала мне не поверила. Хм, этот факт ее буквально взбесил. Так сильно, что на этом наш разговор был окончен, а она вылетела, как фурия. Я не знал, что она не в курсе… Получается, подвел вас.
— Это не важно! Плевать, что там устроила Маргарита, и насколько она разозлилась! Мне хочется одного — выйти отсюда. Вернуться домой, в Москву, к маме…
Не могу больше говорить, слезы душат, и голова кружится. В какой-то момент мне кажется, что сейчас на самом деле упаду в обморок, все плывет перед глазами. Раздается вскрик, но не понимаю чей, и все темнеет.
Прихожу в себя в комнате, похожей на больничную палату. Рядом, на краешке постели, на которой лежу, сидит Виктор Павлович.
— Что произошло? — спрашиваю тихо. — Где я?
— В больничной части. Вам стало плохо. Они проводят обследование…
— Я в порядке! Просто перенервничала. Мне нужно… поговорить с вами. Наедине, чтоб никто не слышал.
— Машенька, тут никого нет. Да и вряд ли медсестры понимают русский.
— Хорошо… вы должны связаться с Изабеллой. Есть возможность снять обвинение.
— Откуда эта информация? — настораживается адвокат.
— Она приходила ко мне.
— И вы не сказали!
— Не успела. Изя сделала предложение. И я планирую согласиться. Она хочет, чтобы я написала письмо Владимиру. Наверное, каких-нибудь гадостей. Но мне все равно. Напишу что угодно… Только бы выйти поскорее.
— Это правильное решение, — кивает Виктор Павлович. — Любовь и чувства дело наживное… эфемерное. А тюрьма — крайне серьезный расклад.
— Только я очень рассчитываю на вас… вы должны составить очень твердое и четкое соглашение. Чтобы они не обманули меня. Не оставили тут… в рабстве или не знаю, что еще могут придумать. Я хочу домой! Как можно скорее. Больше ничего.
— Хорошо, дорогая. Я сделаю все, что от меня зависит.
— И последний вопрос… — Мне противно, стыдно его задавать. — Вы связались с Владимиром?
— Прости, Маша, нет. С ним нет пока связи.
Ночью мне вновь стало плохо. Выворачивало наизнанку, тошнило, знобило. Наверное, отравилась тюремной едой — хотя кормили тут приличнее, чем в некоторых Московских больницах. Я-то знаю, мама периодически лежала с сердцем, и приходилось из дома таскать ей питание… Но я почти ничего не ела, и что могло спровоцировать столь сильные рвотные позывы — не понимала.
Наутро я уже мало что соображала, все было как в тумане. И письмо на листке бумаги под диктовку адвоката, который зачитывал текст с другого письма, от Изабеллы, я писала, не понимая ни слова, на автомате. Мне хотелось лишь одного — закрыть глаза и спать. Ничего не видеть, не чувствовать. Уйти в мир сновидений, глубоко и надолго. Там мне спокойно и хорошо, и нет рвотных позывов…
Снова допрос, Виктор Петрович присутствовал, работая одновременно и адвокатом, и переводчиком.
Даже новость, которую он шепнул мне на ухо: вот ты и свободна, я восприняла с полным равнодушием, мне было слишком плохо, мысли крутились только вокруг того, как сжимается желудок, и только бы не опозориться при всех, хотя рвать уже просто нечем… Второй день ничего, кроме воды, не принимаю…