Тайга мятежников любит
Шрифт:
– Тебе-то какая забота? – зло откликнулся Субботин. – Знай лежи, а мы уж о себе позаботимся. И о тебе попробуем.
– Не надо обо мне заботиться, – вспыхнул Хламов. – Сам понимаю, где хана, а где солнышко. Уйду в тайгу – все равно подохну. А тебе еще груз для Питера в укромное место сховать надо…
Петруха многозначительно засопел, намекая, что в словах товарища сокрыта истина. Субботин предпочел помалкивать. Не любил он оставлять товарищей в беде. Много гадостей в жизни совершил – и с дурными компаниями якшался, и купцов на байкальских трактах грабил (когда надоедали идейные споры и хотелось кровь погонять, а заодно партийную кассу пополнить), и стрелял идейных врагов – в массовых количествах, вместе с женами, детьми и дальней родней. Но это идейных. Имел он свой кодекс и не любил его нарушать.
Передовой
– Ух, е… – Петруха клацнул челюстью, захлопал широко испуганными глазами. «Хорошо, что боится, – подумал Субботин. – Только дурак не боится». Он тоже засек пулеметчика – в ямке засел, на краю ельника. Выпустил прерывистую очередь, стал дожидаться, пока Петруха, не выходя из положения «плашмя», сменит ленту. Пулеметчика, похоже, зацепил: тряслись ветки, кто-то за пятки оттаскивал раненого. Но враги уже подбирались: трое или четверо охватом крались по лесу, остальные осваивали скалы – перебегали, прикрывая шальными выстрелами товарищей. Кто-то предпринял попытку вскарабкаться на скалу, но попытка не прошла – скалолаз свалился на руки товарищей. Другому повезло больше – зацепился за край, подтянулся, залег на верхотуре.
– Все, Субботин, порезвились! – прорычал Хламов. – Гони «максимку» и кыш отсюда – оба! Как дети малые…
Действительно, хватит играть в благородство. Чай, не офицеры с их архаичным понятием долга и совести. Смерти Субботин не боялся, но задавался резонным вопросом: а нужна ли она сейчас?
– Держи… – он перекатился, таща за рукоятку дымящийся от перегрева пулемет. Спрыгнул с камня, стараясь не смотреть в глаза товарищу. За Субботиным слетел Петруха, побежали в лес, до которого рукой было подать…
Они бежали по сгущающимся сумеркам, буксуя в грязевых «ваннах», не замечая моросящего дождя. Молчали, берегли дыхание. За спиной разгоралась стрельба. Нестройные залпы трехлинеек, потрескивал «максимка». Потом все стихло, и над тайгой воцарилось безмолвие. Только дождик шумел по кустам.
– Не могу больше, Яков Михайлович… – Петруха задыхался. Сапог застрял в колдобине, он не смог оторвать подошву, рухнул носом в грязь.
– Давай, Петруха, поднатужься, бежим до темноты, херня осталась… – он выдирал за шиворот паренька, подталкивал коленкой. – Ишь, размечтался, поди, что на себе потащу, буду просить не умирать…
Колея уже не просматривалась. Они брели по грязи, продирались через жгучие кустарники.
– Шабаш, Петруха, ночуем… – прохрипел Субботин, сворачивая в лес. – И учти, до рассвета нужно подняться… Не поднимемся – голову откручу. Будешь у меня ответственным за время…
Они уснули в сырой ложбине под сенью старых елей, нагребя под себя сырые лапы. Очнулся Субботин от собственного надрывного кашля. Петруха возился, кряхтел, плевался матерными словами. Кромешной темени уже не было – тяжелая серость просачивалась сквозь разрывы в ветвях. Страх ударил в темечко, но, выбравшись на тропу, успокоились: не прошли еще белые. Откладываются партизанские действия…
Своих они догнали на втором часу марш-броска: треснуло колесо на замыкающей подводе, народ ругался, потный Птицын, немного знакомый с плотницким делом, пытался ликвидировать неисправность. Кто-то пальнул, приняв своих за белых. Пуля, по счастью, влетела в дупло, проделав лесному обитателю дополнительное оконце.
– Смотри, куда стреляешь, идиот! – завопил Петруха, грозя чекисту кулаком, словно средоточию всей мировой буржуазии. Лева Рыбский, которого сильно угнетало чувство ответственности, бросился к Субботину, крича от радости:
– Живые, Яков Михайлович!
– Не все, Лева… – Субботин в изнеможении облокотился на подводу. – Хламов прикрывал – нет его больше… Почему стоим?
– Готово, – возвестил Птицын, швыряя в телегу ржавый молоток, – можно ехать. Но сильно не гнать, товарищ командир, – тогда точно хана…
Он
– Мужики, – устало возвестил Субботин, – белые на пятках. У них такие же подводы, правда, пустые. Возможно, с ранеными. Кавалерия была – да вся пропала. Полагаю, их штыков сорок, вооружены винтовками и ручными пулеметами. Впереди охранение, поэтому врасплох застать не сможем. Надо уходить и как зеницу ока беречь груз. Вопросы?
Вопросов не было. Он сумрачно смотрел на своих людей, пытаясь определить, кто из соратников способен на измену. Не дрова везут, людскую корысть никто не отменял. Что он знал о них – мобилизованных впопыхах, на основе первого впечатления? Интуиция дремала, усталость гнула к земле, меньше всего хотелось думать о предательстве. Возница щелкнул кнутом – обоз со скрипом двинулся дальше, огибая по краю лога обширный осинник…
Последующие двое суток стали сущим кошмаром. Чекисты отрывались от отряда Волынцева, и снова тот висел на хвосте. Дважды передовой дозор вступал в перестрелки с арьергардом Субботина, но не мог его смять. Человек десять пытались углубиться в тайгу, намереваясь ударить с фланга, завязли в буреломе и выбежали на Арцевича, который с пулеметом лежал за поваленным деревом. Невозмутимости этого сотрудника позавидовал бы сам Будда. Атакующие откатились в чащу, оставив на опушке троих, да там и увязли, предпочтя дожидаться подхода основных сил. Погиб Черкасов – слесарь из Иркутского локомотивного депо, одним из первых пришедший на работу в ВЧК: помогал Арцевичу откатывать «максима» и упал, сраженный в затылок. Подоспел Кулешов, и, пока погоня парилась в замешательстве, совместными усилиями нагнали обоз. Пулемет взгромоздили на замыкающую подводу, обложили вьюками и периодически постреливали по чаще – благо лент с патронами было припасено.
И снова состязание в скорости. Трясущийся от страха Ковригин прилежно исполнял роль Сусанина – отряд углублялся в необитаемую глушь. Характер местности менялся. Лесистые холмы чередовались травянистыми низинами. Временами чаща разбегалась, оставалась заросшая кустами равнина, по которой легко и непринужденно разлетались пули. Временами вырастали скалы – бугристые, всевозможных габаритов и очертаний. А потом тропа, по которой вел людей проводник, стала петлять. Сворачивала на восток, тянулась прямо, уходя в крутой извив – на запад; вновь простиралась меж гигантских валунов, висящих, как дамоклов меч, и не дающих никуда свернуть. Поздновато оценили чекисты опасность такого поведения дороги. По прямой убегающих и догоняющих иногда разделял лишь скалистый барьер, на который, проявив сноровку, несложно забраться. Что и сделали белые, водрузив пулемет на гребень скалы! Красные появились на отрезке саженей в тридцать, чего и хватило для учинения побоища. Слава богу, запасные лошадки, которых вели в хвосте, под обстрел не попали. Длинная очередь пропорола колонну! Начался хаос. Ныряя под подводу, Субботин видел, как упал прошитый «проводник» Ковригин. Отмучился… Латынский хлестнул всхрапнувшую лошадь, выводя подводу из-под обстрела. Субботин выкатился из-под наезжающего колеса, укрылся за удачно подвернувшимся булыжником. Клацнул затвором Рафинович, выронил винтовку, лицо окрасилось. Хрустнула оглобля – Петруха Макаров махнул через обеих лошадок, зарылся в кустарник. Свинцовый ураган крошил вторую повозку. Павшие лошади конвульсивно дергались в грязи, падали люди, не успевшие разбежаться. «Потери жуткие», – машинально оценил Субботин. Вялых, Ахматулин, Евсюков, Масалкин, рыжий Алцис… Оставшийся без пулемета Сенька Гальперин схватил винтовку убитого Рафиновича, успел пальнуть по гребню, над которым скалились и что-то орали вражьи головы. Схватился за живот, рухнул под телегу. Завопил болотной выпью Птицын, трясясь, как марионетка на веревочке… Песок скрипел на зубах – проклиная все на свете, Субботин высунулся из-за булыжника, нацелив «маузер» на пулеметчика, который продолжал отвязно строчить. Мушка плясала перед глазами, пули пролетали мимо, не причиняя вреда ублюдку…