Тайга мятежников любит
Шрифт:
В суматохе никто не видел, как Арцевич в обнимку с пулеметом скатился с задника подводы, распластался за плоским валуном. Пулеметом этот невозмутимый семит – когда-то подрабатывающий в красноярской филармонии – владел не хуже, чем в юности роялем. Хватило пары очередей. Белый пулеметчик ткнулся козырьком в скалу, слетела фуражка. Накренился пулемет – ухнул за фуражкой. Уцелевшие сползли. А дальше трудились в лихорадочной спешке. Кто-то вытащил из-под телеги Гальперина, другие выпрягали павших лошадей. Поднатужились все, кто выжил, откатили подводу, впрягали запасных, которые трясли гривами и тревожно ржали. Дважды на гребень выползали белые, дважды Арцевич сбивал их точными очередями. Попытки вмешаться вскоре прекратились, появилось резонное опасение, что противник просто кинется вдогонку – проскочит гряду, одолеет поворот и задавит подавляющим числом.
– Быстрее, мужики, быстрее… – умолял Субботин.
– Яков
Другой возможности стряхнуть с хвоста белую нечисть уже, похоже, не оставалось. А что Петрухе – была бы задница, а приключения найдутся.
– Держи! – он выкопал из соломы парусиновый подсумок с неприкосновенным запасом. Экономия неуместна – слишком многих потеряли. И все же одну гранату он оставил себе – сунул под тужурку, где имелся потайной, но вместительный карман.
Петруха швырнул карабин на подводу, обнял подсумок, побежал вдоль гребня. Не верящий ни в бога, ни в черта, как ни норовили в детстве привить религиозное послушание – а тут вдруг стал неистово молиться, и слова подходящие вдруг откуда-то нашлись: помилуй же грешного, спаси, сохрани… Отбежал саженей на семьдесят, обернулся – обоз со скрипом уходил в поворот, на гребне никого не было – полез на скалу, прижимаясь грудиной к шершавому камню…
Всунул макушку в «амбразуру» между зубцами… и пот хлынул со лба. Еще чуток – и головная подвода поравняется с ним! Он вытряс из подсумка гранаты – четыре штуки – разложил перед собой. Не приходилось еще метать этот бисер (мост не в счет, там он только чеку вырвал), хотя в теории представлял, даже наблюдал, как метают. Ударные взрыватели вставлены в корпус с насечками. Срываешь с рукоятки предохранительное кольцо, считаешь, молишься… Он выжидал. Еще немного… Неприятель передвигался на четырех подводах. Грязные, злые, уставшие. Боеспособная часть отряда – штыков тридцать – тридцать пять (самое время поубавить) – брела по колено в грязи. Впереди офицер крупного сложения что-то втолковывал тщедушному бровастому субъекту в офицерской фуражке и замшевой тужурке без знаков различия. На подводах бородатые гражданские, несколько раненых: у одного голова перевязана, у другого нога выше колена, третий весь обмотан, явно не жилец – бинты кровавые, грязные, сам не шевелится… Первая граната полетела не туда – дрогнула рука, сорвалась и шлепнулась слева от обоза, в лунку между камнями. Но хлопнуло знатно – переднюю подводу заволокло дымом. Возницу снесло с телеги, офицер с собеседником повалились в траву. Взбрыкнувших лошадей потащило в сторону. Кренясь, подвода встала поперек дороги. Вторая граната пошла точнее – люди разбегались, кто-то рыбкой нырял за камни, кто-то метался, вопя, – в гуще народа и рвануло. Захлопали выстрелы – с замыкающих подвод углядели метателя. Пуля чиркнула о камень. Завыло над ухом. Он уже швырял третью гранату – куда-то в середину, где пожилой фельдфебель громоздил к пузу ручной пулемет. Теперь уж по всему обозу царила суматоха. Петруха спрятал голову, перекатился за соседнюю глыбу, выдернул чеку из последней гранаты. Уж коли всем сестрам по серьгам, то не забыть и про «корму»! Уже замахнулся, чтобы метнуть… и не поверил своим глазам. В последней подводе ехала девушка! Она пыталась слезть на землю, опираясь на бледного юнца с горящим взором. Но ножка в отороченном мехом сапоге застряла, девушка упала – благо он успел ее подхватить, поволок, болтающую ногами. Словно магниевая вспышка озарила сцену – темная коса, заправленная под шапочку, смазливая мордашка, полумертвые от ужаса глаза… Он сам не понял, откуда такая лирика, – рука, уже метающая гранату, вдруг пошла в сторону, комок железа полетел в средоточие дыма и копоти, рванув под ногами ржущего коня в яблоках…
Он сполз со скалы, обдирая пальцы. Спрыгнул на тропу, постоял, оглушенный, выбивая пробку из ушей. Потом дошло, что свою историческую миссию он выполнил и даже не погиб, засмеялся, принял вид чрезвычайно довольный и значимый и, не спеша, потрусил за своими…
Время сжалось. Мозги работали лишь в одну сторону – уйти подальше! Проводник Федька приказал долго жить, хрен с ним, но как-то непонятно: куда идти? Не зная «брода», Субботин повел отряд на север и вскоре сам потерял ориентацию. Шли без привалов, пользуясь форой. На ходу чинили подводу, кормили лошадей, подсчитывали оставшиеся боеприпасы. Он втихушку, исподлобья обозревал потрепанное войско. Силы таяли, как снег на апрельском солнышке. Восемь душ – угрюмых, израненных, смутно представляющих, что творится вокруг и каким чудом выбираться. Он не исключал, что скоро в зачумленных головах зародятся вопросы. А он не джинн из бутылки.
На кого в компании он мог положиться? Алцис – жесткий, неспешный, но вполне лояльный
Петруха Макаров, мужающий на глазах, – удачливый, но слишком молодой, неопытный; упомянутый Рыбский; невозмутимый Арцевич, нянькающийся со своим пулеметом; Гасанов – черный, злой, колючий; раненный в руку белобрысый Колонтарь (пуля навылет прошла через плечо), на ходу делающий перевязку; вдумчивый Кулешов с плоским, как блин, лицом; здоровяк Латынский – поляк по матушке и конюх по отцу, единственный в отряде, смыслящий в лошадях, – вот и все, что осталось у Субботина в наличии.
Никто не представлял, как оторвались от белых. Судя по уверениям Петрухи, урон у тех колоссальный, быстро не оправятся. Тайга засасывала. Расступалась, смыкалась за спинами, будто занавес… Первый привал сделали под вечер. Арцевич и Петруха убыли в охранение. Почистили лошадок, приволокли им сочной травы с поляны. Валялись вразброс, напряженно вслушиваясь в звуки вечерней тайги. «Вот и лето пришло, – тоскливо думал Субботин. – Холодное лето в этом году… Холодное лето восемнадцатого года…»
– Да уж, – невпопад пробормотал Лева Рыбский, – угодили в переплет, как кур в ощип… Это тебе, Яков Михайлович, не переписка Энгельса с Каутским…
«Кто бы помнил, о чем она, эта переписка?» – усмехнулся про себя Субботин. Он не был силен в теории марксизма и попутных течений – революцию чувствовал сердцем, понимал ее необходимость и особенно то, что революция – это прежде всего грубость и грабеж.
– Уходить надо отсюда, – выразил понятную мысль импульсивный Гасанов. – Белые придут, порежут, как баранов.
– И постреляют, как цыплят, – пробормотал Кулешов.
– Товарищ Субботин, вы хоть представляете, куда мы идем? – спросил Латынский. – Здесь же люди не живут… Скоро болота начнутся…
– А тебе не все едино? – процедил сквозь зубы Колонтарь. – От белых бы оторваться, а там поглядим…
– И все-таки? – настаивал Латынский. – Не хотелось бы в болоте чухаться. Да и лошадок жалко…
– Людей бы пожалел, – хохотнул Рыбский. – Хотя чего нас жалеть… Вон – целую кучу товарищей на дороге оставили, похоронить бы надо по-людски, а как? Так и будут гнить да падальщиков кормить.
– Похороним, – злобно бросил Гасанов. – Вот раздолбим белую нечисть, вернемся и похороним.
– В глухомани есть деревни старообрядцев, – подумав, сообщил Субботин. – Живут, не выходя в мир, по своим законам – хрен поймешь, во что веруют. Дикие люди…
– Выкорчуем заразу, – среагировал Кулешов. – Уж если верить – то в торжество мировой пролетарской революции. Как учат товарищи Троцкий и Ленин.
– У них, я думаю, имеется транспорт. Глухомань не беспредельна. Глухомань – это там, где мы. А податься в сторону… Мы идем на север из Турова. От Турова до Тулуна по железке верст семьдесят. А из Тулуна на север уходит Березинский тракт. Через Кашарык, Черемыслово… Там масса деревень. Уездный Малакут, Макеевская, Криводарьинская волости… Забираем на северо-восток – я не думаю, что в уезде скинули советскую власть – там же не было чехов…
До ночи их хватило на один рывок. Тайга преподнесла подарок: пригодную для проезда полосу между старым березняком и обрывистой лощиной. На ночлег остановились, когда сгустилась темнота. Двое – в охранение. Смена – каждый час. Люди падали без сил, кто в траву, кто в подводы – на слежавшуюся солому, машинально обнимали карабины, засыпали мертвым сном…
Субботин очнулся посреди ночи – провернулось что-то в мозгу. Лежал, не шевелясь, работая ушами во все стороны, таращась на причудливые выпуклые звезды, мигающие в прорехах между ветвями. Странное чувство, что проснулся он не зря, так надо. Не подвело чутье! Неподалеку послышался шорох. Он повернул голову, одновременно нащупывая кобуру. Кто-то украдкой подобрался к подводе, склонился, разворошил солому, под которой лежали ящики с грузом. Скрипнуло – злоумышленник застыл. Все в порядке, над поляной разносился богатырский храп. Снова заскрипело. Субботин напряженно всматривался. Некто невысокий, плотный, стоящий к нему спиной, сдвинул верхний ящик, приспособился обхватить двумя руками. «Не восьмой, – машинально отметил Субботин. – Четвертый – заполненный наполовину. Коллекция Шалимова в самом низу». Но рыться дальше тихушник не стал. Не мог он знать про коллекцию, что сделала бы честь любому музею мира. Он поставил ящик на землю, перехватил поудобнее, снова поднял. На цыпочках, еле слышно шурша травой, подался к лесу. Еще мгновение, скроется в глухом подлеске…