Тайка
Шрифт:
— Ну садитеся поскорее, накладывать вам буду! — торопила бабушка. — А то остынет.
Митяйка зашипел, сглатывая слюнки.
— У-уюй, как вкусно нюхает! А какая она румянистенькая, картошечка! Мне отдельно! И вилку!
Бабушка в замешательстве остановилась.
— Дак у нас все из одной миски едят, мил человек. А вилку сейчас поищу, имелася где-то одна у нас.
Тайка сердито взглянула на бабушку. Та не обратила на ее пыхтение никакого внимания.
— Я тебе скажу вот что, голубок: в чужой-то монастырь со своим уставом не ходят. Положу я тебе, конечно, в отдельную чашку, только ведь из обчей-то оно вкуснее. Даже дух другой у еды-то!
И правда, увидев, как девчонки дружно уплетают из одной чашки, мальчишка сник и, подвинув к ним свою, жалобно попросил:
— Можно, и я с вами? И не надо мне вилку, заберите ее!
Девчонки милостиво согласились, быстренько переложили все в одну миску, и ложки замелькали.
Молоко Мите тоже понравилось. Особенно же палевая толстая пенка и хрустящие с пузырьками крахмальные сочни. Вообще-то приготовлены были они на лапшу, но Митя так выразительно на них облизывался, что бабушка смилостивилась, выделила на всех пару сочешков. А сырчики, студеные сладкие сырчики с клубникой, совсем покорили Митино сердце.
— Слушай, Наташа, я здесь останусь, — заявил он, катая во рту кусочек воздушного застывшего творога.
Этой фразой Митя заканчивал каждый проведенный в гостях день.
В первое же утро случилось чудо. Сквозь сон Митя слышал ночью, как чиркали спички, часто хлопали двери, кто-то искал фонарь. Потом все стихло. Горел неяркий огонек в зеленой лампаде на пустой божнице, и шуршали по избе сонные тени. Мальчик снова было уснул, как послышались голоса, тяжелый быстрый топот. Мите не хотелось открывать глаза, но уж очень было интересно, что там такое тоненько и несмело застучало по полу, потом, кажется, поскользнулось, упало и закричало жалобно «ме-эк». Он свесил голову с полатей.
Внизу в полумраке возились какие-то люди. Едва различить можно было их согнутые спины. Люди шелестели соломой и что-то говорили негромко. А что — никак не разобрать. Потом один из них выпрямился, заслонил собою свет — и тьма затопила избу, но стал виден профиль человека.
— Дядя Коля! — позвал Митя.
Тот его не услышал, потому что сам заговорил громко и весело:
— Теперь, поди, и без меня управитесь, хозяйки?
Сняв телогрейку, дядя Коля протопал в горницу. За ним уплыла его огромная кудлатая тень. И тут Митя разглядел наконец белого теленка, который все пытался подняться, а тетка Устинья его не пускала, совала ему в мордочку ладонь с чем-то белым. А бабушка Пантелеевна насухо вытирала его бока и спину жгутом соломы.
— Слава тебе, с коровушкой теперь будем.
— Давайте назовем теленочка Зимкой, — предложил робко Митя. — А что, ведь зима же сейчас.
— Раскаркался, как вещий ворон, среди ночи! — не поднимая головы, буркнула тетка Устинья.
— На ребенка — «ворон»! А-а!.. — Бабушка со стоном разогнула спину. — Да ты не спишь, востроглазый! Можно и Зимкой. Вон она какая беляна — телочка-то, как в сумете [8] родилась.
— Да, да, ее, наверное, корова из лесных сугробов на рогах принесла, — осмелился пошутить Митя.
8
Сумет — сугроб.
— Спи-ко, нечего глазеть! — одернула его тетка Устинья.
И женщины начали говорить про свои дела и про то, какая редкая корова Зорька, доилась до нового молока. Митяйке очень хотелось разбудить девчонок и рассказать им про Зимку. Но он решил потерпеть до утра. Ведь как здорово будет сказать: «Что, теленочек? Я его еще ночью видел! И имя ему я придумал».
Но когда он проснулся, девчонок уже не было.
— На лыжах в березнячок убежали, — сказала бабушка и, увидев, что этот рыжий козленок сейчас зальется слезами, утешила: — И тебя товарищ дожидается. Петро Сорокин.
— A-а, знаю-знаю, который медведя с гармошкой сделал! — сразу повеселел Митяйка.
— Во-во, он самый. Завтракай скорее, да он тебя сводит жеребяток маленьких поглядеть.
— А откуда он меня знает? — допрашивал Митя бабушку. — А это как называется, что я ем?
— Он тебя не знает, это Таиска его привела. А ешь ты запеканку из молозива. По ранешним-то временам его бы, конечно, вылили или телятам отдали, а нынче вот запекать приспособились.
— И очень даже вкусно получается. Совсем как яичница, — солидно сказал Митя. — А у нас коровы нет, дак зато гуси имеются.
— Гуси — хорошая птица, да капризная. Чем попало не накормишь. Зерна надо. Хоть немного, да надо. А ты давай поскорее жуй, а то застыл уж, поди, парень-то.
— А Петро Сорокин мне еще какую-нибудь игрушку сделает?
— Что ж, и сделает, если попросишь. Да ешь ты, Митюша, поживей. Ждет же тебя человек.
— Чего ж он тогда не зайдет?
— Его к нам без Тайки калачом не заманишь, тетки Устиньи, знать, побаивается.
— Он что, нагрубил ей, да? — посочувствовал Митя.
— Да зачем же, он смирёный парнишко.
— Тогда, значит, тетя Устя злая, раз он ее боится. Спасибо, бабушка Пантелеевна! Я наелся.
— Нет у нас в деревне злых, милок. На здоровье кушал. Пимки твои на печке сохли, доставай их беги сам. Мне тяжело лезти. Да обедать пусть он тебя к нам домой приводит, за собой не таскает. У них орава такая, сами едва кормятся. Ну, ступай с богом. Ой, погоди-ко, Митюша, я тебе пару сырчиков дам, угости Петушка-то. Побалуй. Он старший, ему дома-то не шибко перепадает вкусненького.
Каждая былинка, каждый куст на кладбище отбрасывали резкую голубую тень. Летая меж крестов, вызывающе громко верещали синицы. У желтой тесовой оградки остановились две девочки на лыжах. Одна, высоконькая, походила в своей белой шубке на колокольчик. Другая серым снопиком застыла поодаль. Недвижно стояли они и глядели на засыпанный снегом холм.
Потом первая взялась за палки, сильно толкнулась ими и, не оглянувшись ни разу, заскользила прочь.
Ожил и серый снопик. На холме осталась зеленая сосновая ветка.