Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Козаровецкий Владимир

В результате вся версия романа Пушкина с Амалией Ризнич оказывается основанной ни на чем, практически на пустом месте. Но как же тогда быть со стихотворением «Под небом голубым страны своей родной…»? Уж это-то стихотворение несомненно об Амалии Ризнич — ведь расшифрованная пушкинистами запись от 29 июля 1826 года рядом с текстом стихотворения свидетельствует об этом? — «Усл<ышал> о см<ерти> <Ризнич> 25<го июля;> у<слышал> о c<мерти> Р<ылеева>, П<естеля>, М<уравьева>, К<аховского>, Б<естужева> 24 июля». Читаем это стихотворение о безответной любви:

Под небом голубым страны своей родной Она

томилась, увядала… Увяла наконец, и верно надо мной Младая тень уже летала: Но недоступная черта меж нами есть. Напрасно чувство возбуждал я: Из равнодушных уст я слышал смерти весть, И равнодушно ей внимал я. Так вот кого любил я пламенной душой, С таким тяжелым напряженьем, С такою нежною, томительной тоской, С таким безумством и мученьем! Где муки, где любовь? Увы, в душе моей Для бедной, легковерной тени, Для сладкой памяти невозвратимых дней Не нахожу ни слез, ни пени.

Казалось бы, здесь все соответствует известным фактам и обстоятельствам: Ризнич из-за болезни уехала в Италию и там, «под небом голубым», через год скончалась. Но ведь дело не в адресате, ведь это стихотворение — о том, как поэт с ужасом обнаруживает, что в душе даже не шевельнулось сострадание к предмету былой влюбленности, что известие о ее смерти не вызвало в его душе ничего — ни слез, ни упрека. И не важно, что это могло произойти из-за «перебившего» возможность сострадания известия о смерти декабристов — важно, что он увидел в себе это бесчувствие и ему ужаснулся.

Это стихотворение прекрасно само по себе, ему не требуется «биографический» комментарий; более того, «биографический» комментарий этому стихотворению и вообще противопоказан, ибо сводит пушкинское самообнажение и одновременно поэтическое обобщение, понятное каждому читателю его стихов, к частному случаю.

Но может быть стихотворение «Простишь ли мне ревнивые мечты…» обращено к Воронцовой? Пушкин появился в Одессе в начале июля 1823 года, в конце июля приезжает М. С. Воронцов и сообщает Пушкину, что тот переходит под его начало. В это время Воронцова ждала ребенка; ребенок родился 8 ноября и торжественно крещен 11 ноября 1823 года, в тот самый день, когда и было написано это стихотворение, — то есть оно не может быть адресовано и Воронцовой. Пушкин впервые увидел ее во время крещения, но она еще некоторое время не появлялась в обществе, и только начиная с приема, данного Воронцовым 25 декабря по случаю Рождества, в январе-феврале Пушкин начинает бывать в их доме — на обедах, балах и маскарадах, которые давал граф, и на приемах его жены.

XVI

Друг поэта Александр Раевский был возлюбленным Воронцовой и отцом ее детей; так, очевидно, не без основания, считали пушкинисты И. Л. Фейнберг и А. А. Лацис, полагавшие, что Воронцов отцом этих детей быть не мог по причине его половой ориентации. Между тем принято считать, что Раевский, для отвода от себя подозрения, договорился с Пушкиным, чтобы тот приволокнулся за Воронцовой, что Пушкин и сделал — тем более что она любила пококетничать и подурачиться. Ф. Ф. Вигель вспоминал об этом: «Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной [Воронцовой], которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта». Ту же версию «романа», только в сжатом виде, излагал со слов современников в своих мемуарах граф П. Капнист.

11 марта Пушкин уехал в Кишинев, 20-го Воронцова уехала к детям, в имение своей матери, графини Браницкой, под Белой Церковью, и вернулась после 20 апреля. 14 июня Воронцовы уехали в Гурзуф, в Одессу Воронцова вернулась только 25 июля, а 1 августа Пушкин отбыл в Михайловское. При этом май-июль 1824 года — время вспыхнувшей вражды между Воронцовым и Пушкиным,

так что сначала Елизавета Ксаверьевна на людях стала подчеркнуто холодно относиться к Пушкину, а затем он перестал бывать у них в доме; к тому же с конца апреля Воронцова была занята своей 4-летней дочерью, которая тяжело заболела — Воронцовы опасались за ее жизнь и перевезли ее из Белой Церкви в Одессу. Отсюда следует, что, кроме зимних встреч с Елизаветой Воронцовой в ее гостиной и единичных встреч в присутствии Веры Вяземской, о которых свидетели помнили и потом вспоминали, более коротких отношений с ней у Пушкина практически не было.

Анализируя письмо княгини В. Ф. Вяземской из Одессы мужу, Макогоненко показывает, что оно «передает светский характер увлечения Пушкина, говорит о любовной игре с кокетливой, любящей поклонение мужчин графиней», а, приводя факты биографической канвы из жизни Воронцовой в этот период, неоспоримо доказывает, что никакого реального романа между Пушкиным и Воронцовой в это время быть не могло. «Пушкин был в известной мере увлечен Воронцовой, — заключает исследователь, — участвовал в той светской любовной игре, которую любила графиня. Видимо, этим и можно объяснить включение имени „Элизы“ в шутливый список, позже претенциозно названный „Донжуанским“».

Факт включения «Элизы» в «донжуанский список» исключает ее как кандидатуру некой таинственной любви в жизни Пушкина; не может она рассматриваться и как адресат посвящения «ПОЛТАВЫ»: она всегда жила в пределах досягаемости для стихов Пушкина, очень высоко их ценила, и они не могли пройти мимо нее — да и строка «Твоя печальная пустыня» по отношению к ней в любые времена была бы существенной натяжкой.

Попутно отмечу один момент, увязанный Цявловской с именем Елизаветы Воронцовой. Речь идет о ее попытке довести роман Пушкина с Воронцовой до рождения ребенка. Поскольку единственный ребенок, который, казалось бы, «вписывается» в хронологию их взаимоотношений, — это Софья, родившаяся 3 апреля 1824 года, ее Цявловская и считала дочерью Пушкина; однако простейший расчет показывает, что этого быть не могло. Отнимем от 3 апреля полагающиеся 280 дней (40 недель) — получим 27–28 июня 1823 года, а Пушкин впервые увидел Воронцову 11 ноября. Стало быть, Софья Воронцова никак не могла быть дочерью Пушкина. Наиболее вероятной матерью младенца оставшегося в пушкинских черновиках и цитировавшегося выше наброска стихотворения, как уже говорилось, была Екатерина Раевская — пусть и не утаенное от потомков, но несомненно имевшее место южное увлечение Пушкина.

XVII

Доказав, что стихотворение «Простишь ли мне ревнивые мечты…» не может относиться к Амалии Ризнич, и, понимая, что по сходным причинам оно не может относиться и к Елизавете Воронцовой, Яшин выдвинул предположение, что оно относится к Каролине Собаньской. Вполне возможно, что так оно и было: и по времени написания стихотворения, и по характеру «биографических» деталей оно соответствовало жизни Собаньской в Одессе. Она жила отдельно от мужа, открыто принимала своего любовника, графа Витта, и тем самым довольно смело бросала вызов светскому обществу — а именно таким женщинам симпатизировал Пушкин; к тому же она была красавицей, а во всех встреченных им красавиц Пушкин непременно влюблялся. Не могли оставить Пушкина равнодушными и патриотические устремления Собаньской; скорее всего, он догадывался о ее тайных мечтах и надеждах видеть Польшу свободной, а трепетное отношение молодого Пушкина к свободе общеизвестно.

Изображенный Яшиным сюжет с графом Виттом и Каролиной Собаньской в главных ролях весьма занимателен; я склонен согласиться с ним в трактовке образов его главных героев и поступков Витта в деле декабристов и вполне убежден его обоснованием поведения Собаньской, в том числе и объяснением ее письма Бенкендорфу, из-за которого впоследствии историками и пушкинистами было принято считать ее шпионкой III отделения. Я убежден Яшиным и в том, что Николай I не зря ей не доверял: и Витт, и она служили не царю и не России, они служили себе и своим целям и идеалам. Я только не считаю возможным выстраивать из отношений Пушкина и Собаньской очередной сюжет об «утаенной любви» всей жизни поэта.