Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
Один из главных аргументов Яшина — три черновика безадресных писем Пушкина: первого, написанного в октябре 1823 года, и двух с одинаково принятой академическим изданием датой 2 февраля 1830 года. Эта дата справедлива только для одного из этих двух писем, поскольку оно является ответом на записку Собаньской, написанную примерно в это время. Про другое Анненков записал в рабочей тетради: «Есть трагическое письмо, вероятно к Воронцовой, едва-едва набросанное», и, поскольку в нем речь шла о 9-й годовщине знакомства с адресатом, оно должно было датироваться 1832-м годом.
Цявловская, ограждая облик примерного семьянина Пушкина, волей редактора тома убрала из «девятой
Однако уже тогда, в момент подготовки академического издания, реконструкция писем и произвольность адресации подверглись жесткой критике. Лацис приводит следующую выдержку из возражений редактору тома (Цявловской) ее оппонента профессора Н. К. Козмина:
«…Комментатор пытается отвести Собаньской совершенно исключительное место в жизни поэта. Но такая переоценка значения Собаньской покупается дорогой ценою. Недостаток проверенных сведений приходится прикрывать самыми смелыми и рискованными догадками и гипотезами: Пушкин едет из Кишинева в Одессу (1821) — значит, он спешит повидаться с Собаньской; Пушкин пишет письмо (октябрь 1823), предположительно к А. Н. Раевскому, и упоминает в нем „M.S.“ — предположительно Собаньскую, — значит, он пишет несомненно Раевскому, хотя живет с ним в одном городе, имеет возможность часто видеться и не нуждается в переписке».
Как выяснил в процессе реконструкции Лацис, письмо относится не к 1830-му, а к 1832-му году, речь в нем идет не просто о годовщине, а о 9-й годовщине, «S.V.» не день Св. Валентина, как утверждала Цявловская, и не день Св. Валериана, как полагал Яшин, а день Св. Викентия (Sainte Vincent), «M.S.» — не М<адам> С<обаньская>, а «М<ихаил> С<ергеевич>» (то есть Воронцов), а датировка письма (9-я годовщина) имеет в виду встречу в соборе, во время крещения ребенка Воронцовых, то есть 11 ноября 1823 года. Географическое название и вообще переводить было не нужно, так как по обычаю того времени это название было вписано во французский текст по-русски — да еще в сокращении, и Лацис поступал справедливо, «переводя» «Првб-ржiе» как Правобережие. «Речь идет, — писал Лацис, — о Правобережье Днепра, где находилось родовое имение Воронцовой „Мошны“. Так как никакого отношения к Правобережью Собаньская не имела, остается единственный возможный адресат — Воронцова».
Привожу отрывок из статьи Александра Лациса «День Святого Викентия», где он перевел и реконструировал французский текст этого письма:
«Вот что поздней осенью 1832 года позволил себе Пушкин, при живой жене, после полутора лет законного брака:
„Сегодня — девятая годовщина дня, когда я впервые увидел вас. День Св<ятого> В<икентия> обновил всю мою жизнь.
Чем более размышляю о сем, тем яснее постигаю, что моя судьба неотъемлема от вашей. Я был рожден, чтоб вас любить и следовать за вами.
Все иные чаяния с моей стороны оказываются глупостью или ошибкой. Вдали от вас мне остаются лишь сетования о блаженстве, коим я не сумел утолиться.
Рано или поздно суждено, что я внезапно отрину все и явлюсь, дабы склониться перед вами.
Замысел — достичь когда-нибудь избытка, затем, чтоб обрести уголок земли на <Правобережии>, вот что мне по душе, вот что оживляет меня
Был ли черновик переписан и отослан? Это нам неизвестно. Набросанный, допустим, в часы тревожных ночных раздумий, он мог быть оставлен без продолжения при ясном свете дня».
Но если у Пушкина не было романа с Воронцовой, как объяснить это письмо? Лацис убедительно объяснил и это. Письмо от 11 ноября 1832 года было не любовным письмом, а криком о помощи. Пушкин искал 30.000 на издание газеты «Дневник» (для этого и пытался продать правительству «медную бабушку» — бронзовую статую Екатерины II). В годовщину знакомства с Воронцовой он вспомнил о ней и, зная, как она относится к долгу поэта, подумал, не сможет ли она помочь. Своих денег у нее не было, а вот ее мать, графиня Браницкая, была очень богата; на вопрос, сколько у нее денег, она отвечала: «Точно не скажу, а миллионов 28 будет». И Пушкин пишет письмо — «трогательное и вместе с тем благопристойное, такое, чтоб Воронцова могла почти полностью прочесть его графине Браницкой».
Судя по всему, письмо не было отправлено; зато в той же рабочей тетради через несколько листов появились первые наброски «Пиковой дамы». «Такое сближение может показаться произвольным, — писал Лацис. — Однако… вот что в 1925 году писал М. А. Цявловский:
„Если бы не начальные слова „Сегодня годовщина…“ — эти строки можно бы счесть за набросок одного из писем Германа к Лизавете Ивановне…“»
Однако вернемся к Собаньской.
Да, соглашусь, стихотворения Пушкина «Простишь ли мне ревнивые мечты…», «НОЧЬ», «Как наше сердце своенравно…» и «Мой голос для тебя и ласковый и томный…» действительно могли быть написаны Собаньской — как, впрочем, и любой другой женщине. Да, черновик письма к Собаньской в ответ на ее записку от 2 февраля 1830 года действительно дышит ожившим чувством и чуть ли не повторяет сюжет стихотворения «Простишь ли мне ревнивые мечты…», в то время как ее записка безупречно вежлива и одновременно холодна, в ней нет и намека на какое бы то ни было чувство:
«В прошлый раз я забыла, что отложила до воскресенья удовольствие видеть вас. Я упустила из виду, что должна буду начать этот день с мессы, а затем мне придется заняться визитами и деловыми разъездами. Я в отчаянии, так как это задержит до завтрашнего вечера удовольствие вас видеть и послушать вас. Надеюсь, что вы не забудете о вечере в понедельник и не будете слишком досадовать на мою докучливость, во внимание ко всему тому восхищению, которое я к вам чувствую».
Да, пушкинский мадригал, который он записал ей в альбом (что противоречит требованию «утаенности» — как, впрочем, противоречит эта кандидатура и другим требованиям) в ответ на просьбу об автографе, действительно свидетельствует, что Пушкин сохранил память о ней — но разве не мог поэт это стихотворение записать в альбом любой из женщин, которых он любил? —
Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальный, Как звук ночной в лесу глухом. Оно на памятном листке Оставит мертвый след, подобный Узору надписи надгробной На непонятном языке. Что в нем? Забытое давно В волненьях новых и мятежных, Твоей душе не даст оно Воспоминаний чистых, нежных. Но в день печали, в тишине, Произнеси его тоскуя; Скажи: есть память обо мне, Есть в мире сердце, где живу я.