Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
Катерина жила высоко на горе в предпоследнем от городской стены доме. Путь предстоял неблизкий.
Сначала никто из них не решался постучать в дверь; наконец постучал Фабио, и, когда она подошла к двери и распахнула ее, вид этой женщины поразил их. На ней были длинные, облегающие брюки, очень открытые босоножки и тонкий свитер, отчетливо обрисовывавший грудь. Ни одна женщина и по сей день не носит у нас здесь такой одежды. Волосы у нее были гладко зачесаны назад и перевязаны на затылке шарфом, и, хотя крестьянские женщины тоже часто стягивают так волосы к затылку, у нее это выглядело как-то совсем не по-крестьянски. Она сначала не захотела пойти с ними, отказалась наотрез, но Фабио был очень настойчив, и, кроме того, имя Туфы даже у тех, кто почти не знал его, вызывало особое отношение. В конце концов она накинула на плечи что-то вроде офицерского плаща, и по темной извилистой улочке они спустились в Старый город.
Она вошла в дом, не постучавшись, — просто распахнула дверь, вошла и поставила на пол медицинскую сумку, которую нес для нее Роберто. Она вынула из сумки лампу, засветила ее и увидела Туфу: он уже не лежал, а сидел, прислонившись спиной к стене, и глядел на нее, как затравленный волк на внезапно появившегося в его логове врага. Его глаза, его оскаленные зубы сверкнули в свете лампы — взгляд был безумен и в то же время пронзительно мудр: казалось, этот человек может убить и может, как мученик, принести себя в жертву.
Его вид испугал Роберто. Ему еще никогда не приходилось видеть, чтобы человек был так похож на пылающий костер. Катерина приглушенно ахнула, хотя она знала Туфу, еще когда была подростком. Она стояла пораженная, не в силах отвести от него глаз.
— Ты же ранен, — сказала она.
— Не прикасайся ко мне! — Ни у кого в городе не было такого красивого голоса, как у Туфы, — сильного и вместе с тем мелодичного. А порой в нем звучали такие глубокие ноты, словно в органе.
— Ты тяжело ранен. Я могу помочь тебе. Ты хочешь умереть, но твое тело не позволяет тебе: оно хочет жить.
Туфа молчал.
— Это удел таких, как ты, — сказала она. — Такие, как я, умирают легко.
Говоря это, Катерина понемногу подвигалась к нему. В этой книге где-то уже говорилось о любви, что поражает, словно удар грома, но тут было другое. То, как эти двое мгновенно, остро и с непостижимой силой потянулись друг к другу, лежит за пределами нашего привычного представления о любви. Они так глубоко и полно ощутили друг друга, что уже знали друг о друге все — и могли разделить друг с другом все, и дать друг другу то, чего ни один из них никогда бы не смог дать никому другому.
Они сразу и до конца узнали друг друга. Некоторые люди верят, что это доказывает повторяемость жизни: жили, дескать, когда-то на свете люди, точно такие же, как эти двое, и теперь в этой паре повторяется заново любовь, существовавшая много веков назад. Впрочем, с одной оговоркой: теперь это уже не просто любовь, а нечто большее, не вмещающееся в обычное понятие любви. Эти двое теперь существовали лишь друг для друга, и все остальное перестало для них существовать. Взаимное тяготение, взаимное поглощение перечеркивает все прочие чувства, даже любовь, даже нежность. До этой минуты они были как два пустых сосуда, и вот встреча, подобная столкновению, спаивает их воедино, наполняет до краев, и сущность одного проникает в сущность другого, словно ураган в пустой винный погреб, сорвав с петель дверь.
Когда Малатеста прикоснулась к Туфе, он, казалось, оцепенел. Секунду ее рука оставалась неподвижной; потом Катерина расстегнула его офицерский мундир и начала осматривать раны у него на груди и на плечах: он был ранен неделю назад осколками ручной гранаты.
— Мне говорили, что ты хороший человек, — сказала Катерина. Роберто подал ей медицинскую сумку. — Как это возможно, хороший человек — и фашист?
Туфа ответил не сразу; он долго молчал, но это, казалось, нисколько ее не смущало. Она готова была ждать. Она перевязывала ему раны.
— Так бывает, — сказал он наконец, — если ты к тому же еще и дурак.
Катерина уже обрабатывала последнюю рану. Почти все они были неглубоки, но некоторые загноились — там начиналось воспаление.
— Ты здесь не поправишься, — сказала ему Катерина. — Тебя надо перевести куда-нибудь из этой комнаты.
— Куда ты хочешь его перевести? — спросила мать Туфы. — В больницу его отправить нельзя.
— Куда-нибудь, где он поправится.
Мать поднялась с ящика и начала собирать пожитки сына.
— Я не хочу, чтобы он помер здесь, — сказала она. — Да и чем мне его кормить, ты сама понимаешь! — Она по стучала пальцем по глиняному горшку. — Тут у меня штук десять-двенадцать маслин. Я считать не умею. У меня еще есть кусок хлеба, но нет даже капли масла, чтобы по лить на него.
Катерина поглядела на Туфу.
— Хочешь пойти со мной?
— Да. Хочу. Ты же знаешь, — сказал он и сделал попытку подняться на ноги.
Она помогла ему и была крайне изумлена, заметив, что по щекам его тихо катятся слезы.
— Никогда этого со мной не было, — сказал он. — Ни когда.
Он и сам не понимал, почему плачет, но не стыдился своих слез. Позже, много позже он понял: плакал он потому, что отказывался в эту минуту от смерти, которую все время призывал, и теперь ему предстояло заново принять жизнь, обманувшую его столь жестоко, что ему хотелось свести с ней счеты раз и навсегда. Он прошел мимо стоявшей у дверей матери и вышел на Корсо Кавур, где его ждали Фабио и Роберто.
— Ты не попрощался с матерью?
— Нет, у нас в семье это не принято, — сказал Туфа и пошел вперед по Корсо; слабый, больной, он шел впереди, потому что так уж оно принято в нашем городе.
Иной раз он вынужден был прислониться к стене, чтобы собраться с силами, и все же он взбирался по крутой улице вверх впереди всех. Однако под конец ему пришлось опереться на Катерину.
— Прошу прощения, — сказал он.
— Ты у меня просишь прощения? — сказала Катерина, и оба рассмеялись, ибо в этих словах крылась столь очевидная нелепость, что трудно было не рассмеяться. Ведь они теперь уже оба все понимали — понимали, что произошло между ними, и потому им смешно было извиняться друг перед другом — да и перед кем бы то ни было — за себя, за свою любовь.