Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
— А ты спросил бы его, когда мы сумеем получить развод, — сказал Баббалуче в то же утро, только чуть позже.
Извещение из штаба тогда еще не поступило.
— Мужчина — это рассудок, женщина — это чувство. Почему вы не можете ничего толком организовать? Да потому, что организация — это акт рассудка. Разве тебе это не ясно? А мы в свою очередь, возможно, лишены способности достаточно глубоко чувствовать. Не все преимущества на нашей стороне.
— Это верно, мы, пожалуй, склонны действовать, так сказать, по велению сердца, — согласился Бомболини. — В этом беда наших солдат. Они хотят вести себя как люди. А ведь это невозможно: нельзя иметь настоящую армию из настоящих людей.
— Да. Во всяком случае, я вот к чему веду, — сказал немец. — Мне кажется, я нашел ответ. Исчерпывающий ответ. — Он заглянул в бумажку, которую держал в руке, и прочел: — «Итальянцы живут чувствами, а чувства истощают запас энергии. Это подтверждается простым наблюдением». Какое-то время, пока чувства итальянского народа не были истощены, вы горели ярким пламенем. А затем вы использовали весь свой запас энергии, вы сожгли себя, истощили свои силы и одряхлели. Италия состарилась.
— А вы, значит, молоды? — сказал Бомболини.
— Да, потому что рассудок ни от чего не зависит, он существует сам по себе, он неистощим, — сказал капитан фон Прум. — Рассудок беспокоен и предприимчив. Вот почему самый дух нашей расы, то, что мы зовем «германским духом», является источником вечной молодости. Мы по-прежнему изначально юны, в то время как вся остальная Европа одряхлела и находится при смерти.
Нет слов, эти рассуждения растревожили Бомболини. Он пересказал их Баббалуче в надежде получить ответ, но, прежде чем спуститься по Корсо Кавур к дому каменщика, он обошел всю Народную площадь. Он шел вдоль домов по старой, выбитой мостовой и старался поглядеть на привычные предметы другими глазами: вот храм святой Марии Горящей Печи, построенный сотни лет назад, вот фонтан Писающей Черепахи — последнее гидротехническое сооружение, которому насчитывается более четырехсот лет… Роберто Абруцци частенько донимал его вопросом: «Как это вы ухитрились соорудить все это, если теперь не можете даже починить?»
Туфу это тоже страшно бесило. Куда уплыли все деньги, куда девалась вся энергия? Что случилось? Кто отнял у нас все это, как могли мы все это растерять? Почему у нас все пришло в упадок?
Бомболини едва успел пересказать Баббалуче рассуждения немца, как мимо с таким грохотом промчался на мотоцикле нарочный, что зазвенели окна в доме. Женщины шарахнулись, какая-то девушка с корзинкой белья отлетела в сторону и растянулась на мостовой — белье рассыпалось, Бомболини и Баббалуче подошли к двери и увидели, что фельдфебель Трауб спешит вниз по Корсо навстречу мотоциклисту.
— Что-то случилось, — сказал Бомболини. — Что-то серьезное.
Они вернулись в дом, когда мотоциклист повернул обратно.
— Ты вот что ему скажи, — посоветовал Баббалуче. — Ты его спроси: мы-то, дескать, может, и состарились, а вот когда немцы-то собираются повзрослеть?
Фельдфебель Трауб стоял в дверях с конвертом в руке, но фон Прум не поднимал головы. Он работал над «Бескровной победой», и ящик из-под винограда, заменявший ему письменный стол, был весь завален исписанными листками бумаги. Трауб знал, что капитана нельзя беспокоить, когда он работает над своим докладом, и тем не менее на этот раз решил рискнуть.
— Мне думается, я принес хорошие вести, герр капитан, — сказал фельдфебель.
— Значит, они могут подождать, — сказал фон Прум.
— Мне думается, герр капитан, что завтра вас уже будут величать майор фон Прум.
Трауб услышал стук пера, ударившегося о ящик, однако капитан и тут не появился в дверях.
— Одно я знаю твердо, — произнес капитан. — Никогда ни на что не следует полагаться. Ты читал нашего Клаузевица? «На войне единственный падежный план тот, который предусматривает, что всего нельзя предусмотреть». Примерно что-то в этом роде.
Капитан фон Прум продолжал работать еще минут пятнадцать — недурная самодисциплина, отметил он про себя, — и только после этого вышел в смежную комнату.
— Если я иной раз позабуду назвать вас майором, — сказал фельдфебель Трауб, — вы уж не прогневайтесь. Мне потребуется время, чтобы привыкнуть.
— Я дам тебе месяц на тренировку, — сказал капитан фон Прум, и оба рассмеялись.
В конверт были вложены две бумаги. Одна из них оказалась письмом от его брата Клауса, адресованным на Монтефальконе.
«Дорогой брат!
Все, все. Ничего другого не существует.
Вот этот самый твой брат.
Кажется, я схожу с ума. Что бы ты счел нужным сказать немецкому юноше, который сходит с ума?»
Поскольку вторая бумага должна была содержать добрые вести, капитан пожалел, что начал с письма Клауса — оно несколько омрачило предстоящую радость. К тому же он никак не мог припомнить своего предыдущего письма, и это его удручало — ведь было ясно, что Клаус отвечает на его вопросы.
Но он утешился мыслью, что не зря выработал привычку сохранять копии своих писем. Он разыскал это письмо. Ницше задавал два вопроса. Первый: что для солдата жизнь? И второй: какой солдат не захочет умереть во славу своего оружия? Проблему безумия Клауса (а в том, что брат сошел с ума, капитан ни секунды не сомневался) он решил обдумать несколько позднее. Он взял второй листок и с удивлением отметил, что рука у него дрожит. Письмо было неофициальное, написанное от руки.
«Фон Прум! Не такого Вы ждете известия, и не такое известие собирался я Вам послать.
Я представил вас к повышению в чине и к награде, как и обещал. И то и другое было отклонено.
Ваши действия были высмеяны, а в соответствии с этим — и мои рекомендации.
При подсчете количества вина, обычно продаваемого оптовыми торговцами Санта-Виттории и фирмой «Чинцано», выяснилось, что Вы должны были сдать примерно шестьсот тысяч бутылок вина, а не сто пятьдесят тысяч, которые Вам таким «чудесным» образом удалось доставить в Монтефальконе.