Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
Вечером того же дня это письмо было отправлено в Монтефальконе, и ночью прибыл ответ.
«Дорогой фон Прум!
По получении Вашего письма я также должен был сделать вывод, что меня неправильно информировали и что дальнейшее расследование не преминет это выявить.
Спите спокойно хотя бы эту ночь.
Шеер
Прежде чем лечь спать, капитан сделал попытку ответить Клаусу на его письмо. Молодому немцу, который начал сходить с ума, писал он, можно посоветовать только одно: чтобы он этого не делал. Безумие — чаще всего лишь проявление слабости, и ее легко преодолеть, если только у человека хватит характера доказать самому себе, что он умеет подчинить рассудок воле.
После этого он прочел письмо полковника Шеера фельдфебелю Траубу, и оно показалось фельдфебелю настолько нелепым, что тот только рот разинул, а потом громко расхохотался.
— Нет здесь больше никакого вина, — сказал фельдфебель. — Им его и спрятать-то негде, а если бы они и спрятали, так тут же бы проболтались. Их надо знать, герр капитан. Они же болтают обо всем, о чем только можно болтать, и выбалтывают все, что только можно выболтать.
Часть шестая
Петля затягивается
Казалось бы, это недостающее вино могло создать пропасть в отношениях между нами и немцами, заставив обе стороны с подозрением относиться друг к другу. Однако этого не произошло. Не только нам, но и немцам важно было, чтобы никакого больше вина у нас не нашлось.
Мы без конца толковали об этом друг с другом — на протяжении многих дней только об этом, снова и снова пережевывая одно и то же, подобно тому как человек, пострадавший из-за какой-то нелепости, пытается осмыслить то, что не поддается осмыслению. К примеру, мы подробно обсуждали, где, по мнению немцев, может быть спрятано вино.
— Рассуждая логически, — сказал Бомболини, — можно сделать вывод, что оно спрятано в Римских погребах. Это единственное место, достаточно большое для таких целей. Но вина-то там нет.
Затем мы стали строить догадки, для чего кому-то понадобилось говорить, что мы прячем вино, и наконец нашли ответ. Нам пришло на ум, что, видно, кто-то из оптовиков или из семейства Чинцано изменил цифры поставок вина, чтобы после войны иметь возможность предъявить претензии итальянскому или германскому правительству и потребовать возмещения за конфискованное вино, хотя, само собой, никакого такого вина и в помине не было. Это соображение выглядело настолько убедительно, что все решили: так оно и есть. И мы сразу перестали об этом говорить, потому что есть тут у нас такое поверье: ни о чем нельзя долго думать, потому как это вредно мозгам, ведь мозги — они точно пруд: если мысли в них не менять и не освежать, получится застой и они протухнут.
Тем временем война шла своим чередом, в мире происходили какие-то события, но это мало нас волновало. Санта-Виттория снова стала получать электричество на несколько часов в день — должно быть, немцы в Монтефальконе запустили электростанцию для своих нужд и не знали, как нас отключить, — поэтому радио у Витторини то и дело вдруг принималось говорить. На Речном шоссе теперь всю ночь шло движение: до нас доносился грохот машин, шедших на юг и налетавших в темноте друг на друга. Как-то перед самыми сумерками мы увидели итальянский полк, который быстрым маршем двигался в том же направлении.
— Ну, теперь война недолго протянется, — сказал Баббалуче. — Итальянцы взялись за дело.
Время от времени откуда-то издалека ветер доносил до нас уханье тяжелых орудий. Вот это уже занимало народ: ведь если придут американцы и англичане, значит, мы спасены. За нашу тайну мы уже перестали тревожиться: все считали, что мы прошли проверку и находимся вне подозрений, — ведь если бы что-то было не так, мы уже давно узнали бы об этом. Словом, мы сжились со своей тайной.
Однажды вечером случилось то, чего так опасался капитан фон Прум. Люди, работавшие в виноградниках, только начали подниматься наверх — это-то и спасло многих из них, — как налетели самолеты и сбросили на город несколько бомб. Большая часть их упала среди виноградников и повредила какое-то количество лоз — правда, не так много, — а несколько штук упало в Старом городе. Мы так и не узнали, кто нас бомбил: немцы или англичане, итальянцы или американцы. Двух или трех стариков при этом убило, а человек семь или восемь тяжело ранило. Больница в Монтефальконе была занята немецкой армией, в частности ранеными, которые поступали с юга, и Туфа превратил Дворец Народа во временный госпиталь, поставив во главе его Катерину Малатесту. Не очень-то там приятно было находиться. В помощь Малатесте дали Бомболини, который не переносил даже вида раненых, Роберто Абруцци и Анджелу Бомболини. В их распоряжении не было ничего — ни болеутоляющих, ни антисептических средств, — словом, дело обстояло крайне плохо.
— Придется тебе пойти к немцу и попросить, чтобы он добыл нам лекарства в Монтефальконе, — сказала мэру Катерина.
— Не думаю, чтобы он стал этим заниматься, — сказал Бомболини.
— А ты ему скажи, что, как комендант города, он, согласно Женевской конвенции, отвечает за здоровье и благополучие его обитателей.
— Не могу я ему это сказать.
— А ты все-таки скажи, что если он этого не сделает, то по окончании войны его привлекут к ответу как военного преступника, — настаивала Малатеста.
— Скажите ему сами. Вас он послушает, — заявил Бомболини. — Неужели вы не замечаете, как он на вас смотрит?
— Ничто не заставит меня перейти через площадь, чтобы просить немцев об одолжении, — возразила Катерина.
Тем не менее в тот же день капитан фон Прум поехал в Монтефальконе и привез почти все, что требовалось. После этого он почти ежедневно стал наведываться в госпиталь и помогать там. Делал он все быстро и умело и не боялся крови, как Роберто и Бомболини. Туфа же пробыл там всего один день, после чего исчез, потому что не мог выдержать вида страданий и криков раненых.
Капитан приходил во Дворец Народа, выполнял то, что ему поручалось, и во всем подчинялся Малатесте, и за все это время ни он, ни она не обменялись ни единым словом, которое не имело бы прямого отношения к делу. Никаких внешних признаков, указывавших на то, что капитан мало-помалу запутывается в тенетах любви, заметно не было. Но в его дневнике появились записи о Малатесте, а потом он начал упоминать о ней в письмах к Кристине Моллендорф, что уже, бесспорно, являлось признаком зарождающейся любви: