Тайна семейного архива
Шрифт:
– Так где же она живет?
– А вы дом ейный сразу узнаете – хоромы! Только нынче-то темно. Олюшка! – пискнула старушка в утробу дома, и оттуда вышла, волоча ногу, высокая девочка с широким, белым и плоским лицом идиотки. – Доведи-ка их до Федоровны, полицаихи.
Девочка подняла на приезжих бессмысленные прозрачные глаза и, как слепая, пошла к двери.
– Нет, нет, мы сами! – в ужасе пробормотала Сандра, видя, что Кристель начинает тихо сползать вниз по дверному косяку.
На улице Кристель с облегчением подставила лицо холодному дождю.
–
– Они все так живут. Большинство, во всяком случае.
Через десять минут, окончательно залив одежду грязью, девушки добрались до ярко-голубого даже в осенних сумерках дома на горке. Он действительно возвышался над деревней, как замок сюзерена над лачугами вассалов – большой, добротный, ладный. Сандра стукнула в окно, но прошло немало времени, прежде чем низкий и недовольный женский голос ответил:
28
Одна из трех разновидностей фильма ужасов, где эффект достигается медленным нагнетанием напряжения.
– Кого еще по ночам носит? Подождите, открою.
Приоткрылась тяжелая дверь, и Сандра, держа Кристель за явственно дрожащую руку, сказала:
– Здравствуйте, Мария Федоровна!
– Здравствуй, коль не шутишь. – Невысокая грузная женщина с тонкой косицей на затылке хмуро смотрела на них глубоко посажеными глазами. – Грязи-то натащили. Чего надо? Обувь снимайте, что стали, течет с вас.
И, невольно робея под этим сумрачным тяжелым взглядом, Сандра попросила:
– Если можно, пройдемте внутрь. Мы из Ленинграда.
Женщина хмыкнула и, бросив им под ноги пару старых, но сухих и чистых галош, отворила дверь в горницу. Там пахло овечьей шерстью, опарой и сухими травами. Кристель, переводя дыхание и уже не стесняясь, оглядывалась. Большая часть вещей, за исключением телевизора «Сони», дико смотревшегося среди горшков и ухватов, были старыми, но очень опрятными, и на всем лежал отпечаток глобального порядка и даже некоторого щегольства в виде всевозможных вышитых и накрахмаленных салфеточек, букетиков искусственных цветов и картинок в затейливых рамочках. Не приглашая сесть, хозяйка сложила узловатые руки на выпирающем из-под вязаной кофты животе, и весь ее вид говорил о том, что она ждет, когда незваные гостьи уйдут.
– Мы… – начала было Сандра, но Кристель, не дав ей договорить, громко и по слогам произнесла:
– Здрав-ствуй-те! Я внуч-ка Э-ри-ха и Мар-ге-рит Хай-гет, Эс-слин-ген.
И тут, к стыду и ужасу Сандры, женщина не схватилась за сердце и не упала на стоявший рядом диван, а с исказившимся от возмущения лицом выругалась и пошла на них, напирая расплывшейся грудью:
– Что-о?! Шантажировать меня явились? Вон отсюда! Знать не знаю никого! Паскудницы!
Сандра видела, как лицо Кристель, и без того бледное от обилия непривычных впечатлений, начинает затягиваться голубоватой дымкой
– Сядь! – крикнула она и толкнула Кристель на табуретку у входа, а сама встала в дверях, раскинув руки. – Остановитесь! Вы не смеете! Она пролетела тысячи километров ради вас, ради… И так-то вы благодарны тем, кто, можно сказать, спас вас от всех ужасов оккупации!? И это вы, русская! – В словах Сандры слышалась теперь неприкрытая злость и насмешка. – Что ж, добро сундуками возить – это пожалуйста, а выслушать человека, проделавшего ради вас такой путь, оставившего жениха, работу… Побойтесь бога, Мария Федоровна, – уже тише закончила она и, не дожидаясь приглашения, села на край табуретки, обняв беззвучно плачущую Кристель.
Женщина застыла, словно натолкнулась на какую-то невидимую преграду, и в следующее мгновенье по-бабьи схватила себя за щеки и завыла. Кристель, уже переставшая что-либо понимать в этой непредсказуемой стране, вдруг вырвалась из рук Сандры и, подбежав к тоненько воющей женщине, обняла ее и стала говорить быстрые бессвязные немецкие слова, которыми часто успокаивала своих подопечных. Женщина оторвала от лица руки и, как во сне, тоже стала бормотать какие-то всплывающие из глубины памяти слова чужого, давно забытого ею языка. А еще через минуту она уже плакала, обнимая Кристель.
– Ты не стесняйся, говори, что хочешь, – поспешила сказать Сандра, – я тут буду просто как компьютерный перевод.
Хозяйка поставила самовар, гордо выложила на стол коробку конфет и только потом подвела Кристель под самую люстру с бахромой.
– Ты чья же будешь, Улина или Алина? – спросила она, напряженно вглядываясь в забрызганное грязью, круглое лицо Кристель с карими глазами, особенно яркими под очень белыми веками.
– Я дочь Адельхайд.
Лицо Марии Федоровны чуть дрогнуло, и Сандра успела прочесть на нем некоторое разочарование.
– И что ж она? – Женщина поджала краешки губ.
– Мама… Она работала у нас в баре, потом закончила экономический, теперь пивной коммерсант… – В голосе Кристель звучала какая-то неуверенность, и хозяйка сразу же ее уловила.
– Все капризит, рыжая? – спросила она и, не дожидаясь ответа, улыбнулась. – А Уленька? – Голос ее стал неожиданно тихим и нежным, а на глазах блеснули слезы.
– О, дядя! Он математик, но теперь помогает мне…
– А детки-то, детки у него есть?
– Нет, он никогда не был женат, – призналась Кристель, словно чувствуя за это свою вину. – Сначала разруха, потом карьера, потом я родилась… Я на его руках выросла.
– А бабушка, что ж, не помогала? – осуждающе проговорила Мария Федоровна, и по ее тону обеим девушкам стало ясно, что одиночество любимого Ули сильно ее расстроило.
– Маргерит долго болела, она не могла. После… – Но говорить о расстреле Эриха она почему-то не рискнула, ее и так с каждой минутой все сильней душил стыд за убогую обстановку и горячую память этой женщины о ее близких, словно не прошло сорока пяти лет и словно не они держали ее в плену.