Тайна Шампольона
Шрифт:
— Иногда, — снова заговорил Бонапарт, — я прихожу к столь же сумрачным заключениям. А иногда говорю себе, что Каир, который мы удерживаем, мог бы стать столицей Восточной империи.
— Вы полагаете, что можно как-то ограничить влияние Константинополя и Великой Порты?
— Пойти по следам Александра Великого… Завоевать Дамаск, углубиться еще дальше. Да, это, без сомнения, моя самая красивая мечта…
— А если вы проиграете?
— Тогда останется победа над фараонами…
— И что же они делали здесь?
— Если мы вытащим на свет тайны их цивилизации, мы возвратим этой стране славу, в которой однажды и сами будем нуждаться. И она, возможно, не будет эфемерной.
О какой славе говорил Бонапарт? О своей или о славе Египта, который должен был вновь стать центром всего мира? Скоро я это узнаю.
ГЛАВА 6
ГИГАНТСКИЙ МИР ФАРАОНОВ…
Гигантский
93
Этот договор был подписан в Стамбуле; он оформил присоединение Англии к русско-турецкому союзу и вступление Турции во Вторую антифранцузскую коалицию, предусматривал осуществление совместных операций против Франции в Египте и на Средиземном море.
Мы прибыли морем, и наши корабли были уничтожены. Надежда и, возможно, даже выход из сложившегося положения находились на востоке, в Палестине. Таким образом, 10 февраля 1799 года началась Сирийская кампания, и она вроде бы соответствовала планам Бонапарта, который — в этом я уже был уверен — думал только о том, как бы закрепиться на Востоке.
Тем временем Виван Денон дошел до Асуана, но о его открытиях мы ничего не знали. Вместе с Дезэ, брошенным по следу Мурад-бея, Виван Денон все дальше углублялся на юг Верхнего Египта. Он увидел храмы Дендеры и Фив, города со ста воротами, затем Идфу. Он собирался осмотреть острова Элефантина и Фила. Ему суждено было обнаружить самое великое в своей жизни — Долину Смерти.
А мы тем временем шли навстречу чуме.
Сирийская кампания стала трагическим этапом экспедиции.
Она добавилась к потокам крови в Каире, к уничтожению нашего флота и закончилась смертоносной осадой Сен-Жан-д'Акра, где погиб Каффарелли. Она добавилась к общему хаосу экспедиции, понемногу разъединявшему людей, которые больше не понимали друг друга. Людей? Но было уже взятие Яффы, ужасам коего стал свидетелем физик Малюс. Наши солдаты убивали, насиловали, жгли, и жертвами их становились совершенно невинные люди. Простые крестьяне, женщины и дети. Были и три тысячи оттоманских солдат, которых казнили, несмотря на обещания Бонапарта. [94] Их приканчивали штыками, саблями и ножами, поскольку надо было экономить боеприпасы.
94
У Наполеона было свое представление о нравственности и безнравственности. Он говорил: «Наибольшая из всех безнравственностей — браться за дело, которое не умеешь делать». Ему обычно вменяют в вину истребление в Яффе пленных, захваченных его офицерами с гарантией жизни. Но вот как комментировал эти события сам Наполеон в разговоре с лордом Эбрингтоном на острове Эльба: «В Яффе я действительно приказал расстрелять около трех тысяч турок. Вы находите, это чересчур крутая мера? Но в Эль-Арише я согласился на их капитуляцию с условием, что они возвратятся в Багдад. Они нарушили это условие и заперлись в Яффе; я взял этот город штурмом. Я не мог увести их с собой пленными, потому что у меня было очень мало хлеба, а эти молодцы слишком опасны, чтобы можно было вторично выпустить их на свободу, в пустыню. Мне ничего не оставалось, кроме как перебить их».
Да, уже была Яффа, от которой никто из нас не мог оправиться, но Бонапарт хотел заполучить Палестину любой ценой. И небеса оставили нас. Началась чума. Некоторые пришли к выводу, что против нас обернулись преступления в Яффе. Тогда, чтобы еще больше усилить беспорядок в нашем лагере, начался мятеж в Каире. Сострадание — а потом сила!
Как следовать за сменами настроения главнокомандующего, который еще накануне пропагандировал снисходительность, а уже сегодня прославляет жестокость? Ученые осуждали Бонапарта, и я сам, признаюсь, был ужасно растерян.
Едва Палестина была покорена, армия двинулась в Сирию. Ярость этой атаки официально объяснялась чисто военными причинами. Требовалось любой ценой занять это «дружественное» побережье и отбросить подальше турок, чтобы воспрепятствовать их соединению с англичанами. А для этого требовалось любой ценой взять Сен-Жан-д'Акр. После подчинения Сирии эти самые англичане больше не смогли бы пополнять здесь свои запасы. Говорили также и о сокровищах Акра; короче говоря, эта крепость стала своеобразным символом. Разве ее не построили крестоносцы? Захват ее заставил бы пасть всю страну, и тогда стало бы возможным продолжение авантюры — углубление в Азию. Стало бы возможным потрясение всего мира.
Сколько еще всевозможных причин было наготове для объяснения нашего марша на этот устрашающий бастион? Мы не знали, чего опасаться больше — его неприступных укреплений или его ужасного начальника Джеззар-пашу, [95] знаменитого своей жестокостью? Но мечта человека, первая движущая сила судьбы среди тысяч других, с пеной у рта оправдывала поход к непреодолимым стенам Сен-Жан-д'Акра, кои удерживал кровожадный злодей, для которого война сводилась к рукопашному бою, где победителем объявляется последний оставшийся в живых. В Яффе Бонапарт показал дьявольский пример. Узнав об этом, Джеззар-паша из Сен-Жан-д'Акра должен был зауважать противника, которого не страшила чужая кровь. Он совершенно спокойно поджидал наши войска, укрывшись за башнями, захваченными у рыцарей Святого Иоанна, тех самых, кому Бонапарт уже продемонстрировал свое презрение. Слова Гомпеша, последнего хозяина Мальты, стали преследовать меня: «На Востоке его солдаты и его ученые-богохульники не будут стоить ничего… И это станет ясно и вам тоже, Морган де Спаг».
95
Джеззар-паша (1735–1804) — турецкий паша, правитель Палестины и значительной части Сирии, известный своей жестокостью. Фактически был полновластным правителем своих территорий, лишь формально признавая власть турецкого султана. Создал собственную армию.
Мы оставили Яффу и пошли навстречу этой крепости, удерживаемой деспотом; то была трагедия, где люди должны были испытать свою судьбу, не будучи в силах ее менять. К чему пытаться противиться Бонапарту? Как ему объяснить, что история может осудить его не только за поступки, но и за выбор противников, что кровожадный Джеззар-паша его не достоин? Не обращая внимания на эти вопросы — к своему огромному несчастью, увы, — главнокомандующий шел навстречу самой темной стороне своей судьбы.
Мы ехали в одной карете с главнокомандующим, и нас окутывало пугающее молчание. Нет, крестовый поход Бонапарта на Сен-Жан-д'Акр не оправдывал того, что было сделано, и сердце мое все еще разрывается, а перо дрожит, когда я вспоминаю ужасные дни, о которых должен поведать.
История сохранит тот факт, что наш проход по земле Палестины породил столь же пагубные действия, что и у наших предшественников. Мне случалось думать, что мы писали кровью будущую судьбу страны, предназначение коей состояло в том, чтобы жить в мире, и на кою мы обрушили гибельные молнии. Люди? Ученые, которые ехали верхом, на спинах верблюдов или пешком шли в Сирию (Бертолле, Савиньи и географ Жакотен) были оскорблены и открыто об этом говорили. Ожесточенная из-за их присутствия и подобных настроений армия платила им той же монетой. Если один из нас падал без сил, ни один солдат не останавливался, чтобы помочь, и всегда находился какой-нибудь гренадер, который презрительно бросал: «Одним меньше!» Нас обвиняли во всех невзгодах. Проклинали экспедицию в Египет, которая служила только для того, чтобы удовлетворить любопытство каких-то там антикваров к мертвой цивилизации, и которая принудила лучших солдат мира забыть о своей славе.
«Для чего мы здесь? Чтобы погибнуть, как эти ваши фараоны?» — неслось по войскам.
Эти слова Бонапарт произнес в Суэце, когда его на лошади застиг прилив и он уже было поверил, что ему пришел конец. Дело было в декабре, и мы тогда очутились посреди болот. Берег Красного моря был близок, и нас охватило некое странное счастье от мысли, что мы можем поплыть в Аравию или Индию. Суэц. Обещания возбуждали завоевательные настроения Бонапарта, и в такие моменты, казалось, ничто не могло его остановить. В то время как мы с Бертолле повернули обратно, Бонапарт задержался. Повороты назад — этот маневр он ненавидел. Но море поднималось, понемногу затопляя болота. Близилась ночь. Мы искали дорогу, звали проводников, но солдаты их напоили. Верховые животные устали плыть. Погибнуть, как фараоны? Этих слов, произнесенных Бонапартом, оказалось достаточно, чтобы успокоить панику. Мы сами нашли дорогу. Выбрались на сушу. Устроили перекличку. Все были целы и невредимы. Отсутствовала только деревянная нога Каффарелли. Этот храбрец не смог высвободить ее из зыбучих песков, и ему потом сделали другую. На следующий день он уже скакал в свите Бонапарта, который, как всегда живой, отважный и стойкий, казалось, уже забыл об этом эпизоде и тащил нас за собой в пустыню.