Тайна замка Аламанти
Шрифт:
Хибару Антонио отгородили высоким каменным забором все те же хмурые крестьяне, а отец засчитал дни этой работы им в оброк. Ворота же кузнец выковал себе сам. Из железа, которое нашел в подвалах нашего замка, куда забрались мы с ним однажды в поисках ларца с мощами святого Януария. Легенды о чудесах этих мощей разносили по деревням выжившие из ума старухи. Мощами теми мы с Антонио хотели усмирить их антиволчий пыл. Ларца не нашли, зато обнаружили целый завал нержавого железа непонятного нам происхождения. Антонио в три ночи вынес металл из замка, а после преобразил его в своей кузнице в красивые ажурные ворота.
Волк рос в замкнутом пространстве двора кузнеца с тех самых пор, как искусал Филиппо, желания Антонио понимал без слов, следя лишь за движением его косматых бровей: встать, сесть, лечь, подать голос, броситься на жертву, которая всегда представляла собой набитый сеном мешок, подвешенный к верхней перекладине дверей кузницы. Взгляда волка я никогда не видела, ибо более всего зверь не любил, когда я пыталась заглянуть ему в глаза. Он тотчас оголял, дрожа носом, зубы, рычал нутром. Задние ноги его при этом подгибались, словно перед прыжком, грудь ходила ходуном.
Зато мясо ел волк исключительно вареное. Ежели я пыталась подсунуть ему свежее, он отходил от кровавого куска на несколько шагов и, отвернув морду, подрыкивал.
Об этой странности волка знали в деревне все, но почему-то никто из крестьян не верил в искренность зверя. Все считали, что волк лжет, ожидая возможности однажды показать свою истинную сущность и навести ужас на всю округу. Даже падре, однажды обращаясь к прихожанам, произнес проповедь, в которой было уделено место и волку кузнеца Антонио — падре объявил его спутником кого-то из сонма демонов. Хорошо еще, что крестьяне, ничего не понимающие по латыни и тем более в теологических словесах, по привычке пропустили мимо сознания эти умствования. Лишь я, сидевшая, как полагается дочери знатного сеньора, в первом ряду, вздрогнула от слов падре, обернулась в сторону постных рож и, слава Богу, не заметила никакого движения среди них.
Зато отец, тоже бывший в тот раз в церкви, когда мы вышли на улицу, признался, что чуть было не испугался слов святого отца.
После этого он заперся со мною в лаборатории. Но не для того, чтобы познавать научные истины, а дабы объяснить мне силу канцелярского и чиновничьего письма. Мысли свои он проиллюстрировал написанием при мне депеши Его Высокопреосвященству, где с иезуитской изворотливостью описал все малые и большие грехи и провинности нашего падре — те самые, о которых знал всякий в нашей округе, но чему никто из нас особого значения не придавал. В письме отца деятельность духовника нашей семьи выглядела почти дьявольской, но из-за чрезмерной чистоты ума моего отца не понимаемой им именно таким образом.
Оттого-то он в конце письма и попросил кардинала объяснить ему, чем вызываются те или иные фразы священника, произнесенные во время проповедей: про папессу Ионанну, умело скрывавшую свой пол и обманувшую святую курию, про императора Священной Римской империи Генриха, будто бы не стоявшего в Авиньоне на коленях перед папским дворцом с мольбой просить его за гордыню, про грешника Лютера, прибившего к воротам божьего храма богохульные статьи…
Спустя сорок лет мне трудно припомнить все те прегрешения нашего падре, что послужили отцу отправной точкой для интриги отца. Но и тогда, и сейчас я не могу понять, что все же совершил такого наш духовник, кроме как ляпнул о демонической доле волка.
Спустя две недели мы оторопели при виде едущей к нашему замку огромной, крытой кожей черной повозки, запряженной четвериком. В повозке, как узнали потом все, помещался целый арсенал предметов пыток и две деревянные кровати — для палача и для его помощника. Следом за повозкой прибыли вооруженные до зубов монахи — слуги святой инквизиции.
Им оказалось достаточным всего одних суток, чтобы падре признался в нарушении всех десяти заповедей Господа нашего Иисуса Христа. Он сказал, что продал душу Дьяволу и передает тело свое матери нашей святой Церкви для казни во устрашение низких душ.
Кусок кровоточащего мяса швырнули в повозку — и наши гости, встреченные и привечаемые все это время графом с приветливостью особой, накормленные всевозможными яствами и одаренные дорогими подарками, — отправились в обратный путь, ибо такого нечестивца, как наш падре, следовало сжечь в самом Риме.
— Как страшно! — призналась я отцу, глядя вслед повозке.
— Обыкновенно, — пожал он плечами. — Страдания одного человека, да еще знакомого, всегда рвут душу. Страдания сотен и тысяч вызывают лишь любопытство и улыбку.
Вскоре до замка дошли слухи, что падре нашего сожгли на одной из площадей Вечного города. На площади Цветов, кажется.
Потом там сожгут Джордано Бруно, с которым я познакомлюсь незадолго до отъезда своего во Францию. Я еще напишу об этом молодом человеке. Он стоит памяти людской больше, чем все нынешнее множество королей, герцогов и князей. Как, впрочем, и наш падре, которого я искренне с младенческих еще пор любила, но которого с моего молчаливого согласия отец отдал в руки инквизиции. Он поступил мудро, ибо невинной кровью этой навеки связал меня с родом Аламанти, показал на деле, что стоят окружающие нас люди, словно принял у меня экзамен за первый семестр обучения.
Только после казни падре граф возобновил со мной занятия, начав их с речи о том, что хотя и всякое действие непорочной детской души и священно, однако и ребенку следует быть внимательным, когда он совершает тот или иной поступок. Потом закончил:
— Твоего волчонка я бы и сам убил. Но именно этого желает чернь. Им кажется порой, что они могут повлиять на желания своего синьора. Для того, чтобы у них не возникло подобной мысли, я и решил защитить твоего звереныша. Но ты, девчонка, в следующий раз должна быть повнимательней и порассудительней, когда совершаешь поступки вопреки воле толпы. Будем считать, что волчонок был твоей последней ошибкой.
— Я убила его мать, — сказала я, чувствуя нарастающее раздражение против логики графа. — А он спас мне жизнь.
— Насколько важна признательность человека человеку мы с тобой еще успеем поговорить, — заметил он. — Но вот признательность к зверю… — покачал головой, словно показывая мне тем самым, что я все-таки зародила в нем сомнения.
Простолюдины и слуги, увидевшие в приезде инквизиторов и аресте падре даже развлечение, о произошедшем забыли скоро. Тем более, что новый священник, присланный взамен нашего, оказался мужичком простецким, любящим дармовую выпивку и похабные песни. Все только и судачили о его похождениях в пьяном виде, трепали имя отца Доминика даже во время месс, думая не столько о Боге, сколько о собственных проблемах, число которым — бесконечность.