Тайна замка Аламанти
Шрифт:
Дядюшка порой бывал старомодно красноречив, не называя вещи своими именами, а лишь определяя их грубыми сравнениями. Да и в книгах о Черной Магии, что лежали в моем шкафу, сказано, что если в момент первых месячных у девственницы случится кому умереть неподалеку от нее, душа умершего проникнет в девственницу и успокоится у нее в чреве. И тогда желания ее плотские удвоятся, а сила чресл умножится многократно.
Но для свершения подобного чуда нужны, я помнила, особые условия: девственница та и бывшее вместилище покинувшей тело души должны находиться в кровном родстве. Не могла же быть дочь графа Аламанти родственницей простой кухарки! Об этом я и сказала дядюшке.
— Я помню это, — отозвался он. — Но Агата — нам родня кровная. Я тут повспоминал на досуге — и пришел к весьма неприятному для нас с тобой выводу. Пятнадцать поколений Аламанти, проживая в этом вот замке, одаривали своим семенем практически всех крестьянок всех деревенек на нашей земле. Кровь благородных предков наших перемешалась с кровью безродных блудниц в той же пропорции, в какой мы официально мешали ее с кровью самых благородных семейств Европы. А если учесть, что и женская половина нашего рода никогда не отличалась целомудренностью и верностью мужьям своим, то очень часто оказывалось, что жены наши оказывались матерями вовсе не наших сыновей. Кухарка Агата была тебе тетушкой, ибо зачала ее твоя родная бабушка не от деда твоего, а от его пятнадцатилетнего пажа как раз в то время, когда Аугустино мотался по заморским странам…
И он тут же рассказал мне историю о том, как мой дедушка Аугустино, женившись на наследнице одного из самых богатых состояний Европы, провел с молодой супругой всего одну ночь и, снарядив корабль, отправился в Египет, где, по слухам, продолжают обитать самые настоящие маги, способные увеличить детородный орган мужчины до величины Пизанской башни. Ибо, как рассказывали в замке, молодая супруга графа оказалась не в восторге от возможностей, представленных ей юным графом.
Дедушка Аугустино не принадлежал к тем лицам в нашем роду, кто допускался к таинствам священного кабинета, упрятанного в цоколе Девичьей башни, он ничего не знал о силе наших знаний и чар, потому решил проблему верности жены изобретением примитивным и гнусным, как и все прочие, рожденные во времена Крестовых походов, — «поясом верности». Штука эта ковалась из металла, надевалась на бедра женщины, оставляя внизу отверстие узкое, с отточенными краями, чтобы покуситель, если бы и посмел осквернить графскую собственность, стал евнухом. Зато сзади дыра была слегка пошире и потупей, чем и пользовались несчастные супруги воинственных крестоносцев, подставляя услугам своих грумов и конюхов второе из своих сладких врат. Ни чрезмерные посты, ни попытки похудания через молитвы и накладывания епитимий, не могли сократить округлость их пышных бедер, зато грязь и прочая пакость скапливалась между телом и железом — и жены рыцарей дохли, как мухи под осень.
Мой дед не только заковал жену в такой пояс, но и повелел местному колдуну заворожить и ключи к замку, и петли, что и было проделано в его присутствии с исполнением бормотаний, окуриванием омелой и припечатыванием трех плевков из святых уст в места каждого из сочленений. Самого же колдуна дед приказал после этого посадить в подземелье, держать там на воде и хлебе до своего возвращения.
Бабка моя нашла выход наипростейший. Она снесла в подземелье круг сыра с бочонком вина, а кузнецу вместе с золотым дублоном подарила ночь благодарности. После чего приблизила к себе юного пажа и в течение года скитаний мужа по морю и по Египту, обучала юнца наиглавнейшему из мужских ремесел.
О приезде дедушки Аугустино герольды герцогства протрубили едва только нога рогатого мужа ступила на камни «священного города Рима». Поэтому у бабушки хватило времени не только вторично воспользоваться услугами кузнеца, вернувшего «пояс верности» на место, отблагодарив его опять-таки ночью и кубком отравленного вина, но и обеспечить сидящему в подземелье колдуну дорогу в райские кущи.
— Смерть чародея была мучительна, — рассказывал дядюшка Никколо. — Я висел под потолком камеры пыток и видел, как палач снимает с него с живого кожу. Бедняга в виде куска мяса еще жил добрых полчаса и мог видеть, как пульсируют обнаженные жилы на его животе, как ручейки крови омывают его мышцы. Потом палач сунул его стерво в рогожный куль и выбросил в болото. По пути в замок тот палач встретил пажа — и остался лежать на пыльной дороге с дыркой от шпаги в горле. Самого пажа бабушка твоя отравила как раз накануне прибытия мужа, но прежде рожденную от него дочь подсунула какой-то из крестьянок, предварительно умертвив дитя у той. Так Агата стала простолюдинкой.
— Да, бабка у меня была с характером, — только и сказала я.
Дед вернулся с мужским естеством невероятной для наших мест длины. Во взведенном состоянии он торчал выше пупа, а толщиной стал в руку молодой женщины. Жена одурела от одного вида плуга, долго не отпускала от себя мужа, то и дело звала его в спальню, откуда вопли и стоны ее разносились на всю округу, наполняя сердца крестьян суеверным ужасом, ибо уже ходили по Италии слухи, что плоть молодой сеньоры терзает дьявол.
Когда же живот ее округлился, дед нашел это поводом для того, чтобы смыться в Париж по поручению будто бы самого римского папы, где тамошние красотки, облагодетельствованнные им, заказали знаменитому скульптору точную копию возбужденного дедовского естества и основали тайную секту поклонниц Аламанти. — А ведь я его видела, — сказала я.
— Кого — деда? — переспросил дядюшка Никколо. — Нет. Он умер задолго-задолго до твоего рождения.
— Нет. Эту самую скульптуру, — пояснила я. — В Париже.
Дядюшка полюбопытствовал о подробностях, но я пообещала рассказать о том в следующий раз, а покуда вернулась в разговоре к тетушке Агате.
— Она была тебе родной тетей, — объяснил он, — и одновременно: двоюродной бабушкой и троюродной прабабушкой. А то, что было и того раньше, теряется в пыли времени и для тебя не представляет интереса.
Умничает старикан, думает, что мудрее всех. А между тем, то, что он сообщил мне, хоть и представляет определенный интерес, но новостью, как таковой, не является. Еще в момент смерти кухарки я поняла, что смерть Агаты является событием архиважным в моей жизни. Я даже физически ощутила, как резко огрузли мои бедра, как раскалился мой живот.
Я помню, как шла я следом за отцом прочь от кухни, шаг за шагом становясь все взрослее, как волна тепла и неведомой мне силы росла в чреве моем и наполняла тело. И мне вдруг стала приятной моя пока еще невеликая, но уже ядреная грудь. И плечо мое обрело какую-то притягательную для себя самой силу и нежную слабость одновременно. Я чувствовала, что все во мне, каждая клетка, каждая волосинка, каждая пылинка на теле стали иными, чем вчера, иными, чем даже час назад. Все во мне до этого жило просто и весело, радовалось жизни — и только. А сейчас это все обрело смысл существования: и коридор, по которому я шла вслед за отцом, и сам замок, и воздух в нем, и все то, что находилось за стенами замка, стали существовать не вне меня, подчиняя меня своими размерами и своей явью, а вместе со мной, как равные с равной, вмещая в себя меня ровно так же, как я вмещала в моем сознании все это: и замок, и деревушку, и лес, и волчье логово, и убитую мною волчицу, и еще многое из того, что я и не видела никогда, о чем не знала, но что должно существовать в этом мире хотя бы потому, что существую на свете я, и что есть во мне: мои ощущения, моя любовь, моя боль…
Тогда, ребенком, я уже знала то, о чем мне сообщил дядюшка Никколо сейчас, знала не разумом, но чем-то более важным, что живет во мне, заставляет искать нужные слова, способные объяснить то «нечто», чему нет ни имени, ни названия, но что существует внутри меня вопреки логике, вопреки науке, и даже вопреки всему тому, чему учил меня отец.
Прошло три дня — и кровотечения прекратились. Я приняла это спокойно, как принимала смену дня и ночи, смену времен года и потерю матери. Вечером, ложась спать, я уже знала, что оставлю дверь в спальне не только не запертой, но и приоткрою ее. Если же мальчик-паж не поймет приглашения, то сама выйду в коридор и приглашу его к себе. Спокойствие, с которым я приняла это решение, было удивительно и мне самой, но менять принятые решения я не привыкла, поэтому в последний момент не только оставила двери открытыми, но и поставила зажженную свечу на тумбочке в ногах, откинув угол одеяла с таким расчетом, чтобы из коридора была видна обнаженная до колена моя нога.