Тайник
Шрифт:
— Господи, — прошептал Сент-Джеймс, — Господи, Дебора.
Он опустил жену на пол и хрипло стал звать на помощь.
Сознание возвращалось к ней постепенно. Сначала она услышала высокий звук, не менявшийся ни в громкости, ни в частоте, ни в тоне. Он заполнял ее ушные каналы, стучась в тонкие защитные мембраны у их основания. Позднее он словно просочился сквозь барабанные перепонки в ее мозг и там застрял. Для обычных звуков не осталось места, и она оказалась словно выброшенной из привычного мира.
За слухом пришло зрение: свет и тьма, тени на фоне освещенного экрана, который будто вобрал в себя само солнце. Его накал был так велик, что она могла выносить его лишь несколько секунд кряду, а потом снова закрывала глаза, отчего в голове у нее начинало гудеть еще сильнее.
Гудение не исчезало никогда. С открытыми глазами или с закрытыми, в сознании или за его пределами, она слышала его постоянно. Наверное, то же слышат дети, когда только появляются на свет из утробы, думала она. И все же это было кое-что осязаемое, за звук можно было ухватиться, что она и делала, стремясь к нему всем своим существом, как пловец, поднимающийся из глубины озера, стремится к его далекой поверхности, покрытой тяжелыми колышущимися складками, но сверкающей обещанием воздуха и света.
Когда она наконец смогла выносить ослепительный свет дольше нескольких секунд, то обнаружила, что просто наступила ночь. Вместо залитой сиянием сцены, на которую устремлены взгляды сотен зрителей, она оказалась в небольшой комнате, где горела лишь одна флуоресцентная лампа над ее кроватью, набрасывая свой мерцающий покров на ее тело, всеми своими бугорками и впадинами прорисовывающееся сквозь тонкое одеяло. Рядом сидел ее муж, пододвинув стул так, чтобы положить голову на матрас. Руки он подложил под голову, лицо отвернул в сторону. Но она все равно знала, что это Саймон, ведь она в любом месте и в любое время узнала бы его среди тысячи других. Она знала его рост и фигуру, знала, как завиваются волоски у него на шее, знала, как сходятся его лопатки, когда он сцепляет пальцы на затылке.
Она обратила внимание на то, что его рубашка испачкана. Медно-рыжие пятна покрывали воротник, как будто Саймон порезался во время бритья и промокал кровь рубашкой. Ближний к ней рукав был весь в потеках грязи, а манжеты испещряли другие медно-рыжие пятна. Больше она ничего не видела, а разбудить его у нее не было сил. Она обнаружила, что может лишь подвинуть пальцы на пару дюймов. Но этого оказалось достаточно.
Саймон поднял голову. Видеть его было чудом. Он заговорил, но из-за шума в ушах она не слышала ни слова, и тогда она покачала головой и попыталась заговорить сама, но у нее ничего не вышло: во рту было так сухо, что губы и язык словно прилипли к зубам.
Саймон потянулся за чем-то к столику рядом с постелью. Слегка приподняв Дебору, он поднес пластиковый стаканчик к ее губам. Из него торчала соломинка, которую Саймон аккуратно вставил ей в рот. Она благодарно потянула в себя воду, та оказалась тепловатой, но ей было все равно. Пока она пила, он подвинулся к ней ближе. Она чувствовала, как он дрожит, и подумала, что вода наверняка прольется. Она попыталась остановить его руку, но он ее удержал. Прижал ее ладонь к своей щеке, а пальцы приложил ко рту. Нагнулся над ней и прижался щекой к ее макушке.
Ему сказали, что Дебора выжила лишь потому, что либо не входила во внутреннюю камеру, либо выбралась из нее за доли секунды до взрыва. В том, что это была именно граната, полицейские не сомневались. Это подтверждали улики.
Что до той женщины… Вряд ли хоть один человек, сознательно взорвавший начиненную тринитротолуолом бомбу у себя в руке, выжил, чтобы рассказать об этом. А взрыв, как полагали полицейские, был вызван сознательно. Другого объяснения не было.
— Счастье, что это произошло внутри кургана, — сказали Сент-Джеймсу полицейские, а затем и двое докторов, которые осматривали его жену в больнице принцессы Елизаветы. — От такого взрыва любая другая постройка рухнула бы им на головы. Ее раздавило бы в лепешку… или унесло куда-нибудь в Тимбукту. Ей повезло. Вам всем повезло. Современная взрывчатка снесла бы холм, а заодно и весь луг. Но где она раздобыла гранату, вот в чем вопрос?
Вопрос, но лишь один из многих, думал Сент-Джеймс. Все остальные начинались со слова «зачем». Никто не сомневался в том, что Чайна Ривер вернулась к дольмену за картиной, которую спрятала внутри. Ясно было и то, что она каким-то образом узнала о плане переправить картину на Гернси вместе с чертежами. О том, что она задумала и совершила преступление, основываясь на привычках Ги Бруара, которые изучила уже на острове, они узнали из собеседований с главными участниками событий. Но вот зачем она все это сделала, долгое время оставалось непонятным. Зачем похищать картину, которую она не могла надеяться продать открыто, а лишь в частную коллекцию за сумму гораздо меньшую, чем она стоила на самом деле… да и то при условии, что ей удастся найти коллекционера, который не побоится незаконной сделки? Зачем подбрасывать улики против самой себя, надеясь лишь на то, что полиция найдет флакон с отпечатками пальцев ее брата и следами опиата, которым отравили жертву? Зачем вообще подбрасывать улику против единокровного брата? Этот вопрос не давал им покоя больше всего.
Были и другие вопросы, начинавшиеся со слова «как». Как к ней попало кольцо фей, которым она удушила Ги Бруара? Сам ли он показал его ей? Знала ли она, что он его носит? Планировала ли она использовать его? Или такая мысль пришла ей в голову потом, в момент озарения на пляже, когда она обшаривала карманы сброшенной им одежды и решила воспользоваться камнем вместо кольца, которое принесла с собой для этой цели?
Сент-Джеймс надеялся, что частично на эти вопросы сможет когда-нибудь ответить его жена. Остальные так и останутся без ответа.
Ему сказали, что слух к Деборе вернется. Конечно, из-за близости к взрыву она, наверное, никогда не будет слышать так же хорошо, как раньше, но это станет ясно только со временем. Она перенесла тяжелую контузию, последствия которой будут давать о себе знать еще не один месяц. Без сомнения, она не скоро сможет вспомнить события, произошедшие непосредственно перед взрывом и сразу после него. Поэтому не надо приставать к ней с расспросами. Придет время, когда она все вспомнит сама, ну а не вспомнит, значит, не вспомнит.
Каждый час он звонил ее отцу, докладывал о ее самочувствии. Когда всякая опасность миновала, он заговорил с Деборой о случившемся. Он говорил ей прямо в ухо, не повышая голоса и положив ладонь ей на ладони. Повязки с порезов на ее лице сняли, но швы на большой рваной ране на подбородке остались. На ее синяки было страшно смотреть, но ею уже овладело нетерпение. Ей хотелось домой. Там ее ждали отец, фотография, собака и кошка, Чейни-роу, Лондон и все, что она хорошо знала.
Голосом, все еще дрожащим от слабости, она спросила: