ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Бежин Леонид Евгеньевич

Озадаченные этими вопросами, мы с Евой ничего не могли ему ответить. И я, и сестра лишь с застенчивым недоумением пожимали плечами, улыбались боязливой, извиняющейся улыбкой и неловко переминались на месте, поскольку в цирке, собственно, никогда и не бывали. Даже в детстве нас туда не водили – так же, как и в зоопарк, словно стараясь уберечь от чего-то грубого, натуралистичного, вульгарного, площадного, не преображенного высоким искусством.

И не водили именно по вине отца, который теперь, как будто забыв об этом, ждал от нас откровений о цирке.

Мы так ему и ответили: «Откуда нам все это знать, если ты сам отбил у нас всякую охоту к цирковым представлениям?!» Отец задумался, несколько смущенный тем, что от нас услышал, и

был вынужден с нами согласиться: «Что ж, пожалуй, вы правы. Я действительно вас как-то не поощрял». Но он не отказался от своих намерений и попросил нас непременно побывать в цирке, чтобы потом отчитаться перед ним обо всем увиденном.

И мы с Евой купили билеты на ближайшее представление.

Старый цирк у нас сгорел несколько лет назад, а новый построили на Шаляпинском бульваре, рядом с гостиницей, где останавливался некогда великий артист, приезжавший к нам с гастролями. Туда-то мы с Евой и отправились в воскресенье (представления давали лишь по выходным дням). Не сказать, чтобы цирк нас увлек, покорил, заставил забыть обо всем на свете, но мы доблестно высидели всю программу, аплодируя артистам и посасывая оранжевые леденцы, купленные в буфете. Кое-что даже зарисовали в блокнот, хотя не очень-то владели карандашом, заштриховывая те участки бумаги, где рисунок явно не получался, а затем каждый из нас обо всем поведал отцу. Тот поблагодарил нас обоих, но поблагодарил как-то сдержанно и уклончиво, как режиссер после спектакля благодарит артистов, чтобы устроить им разнос на следующий день. Вот и нам было заметно, что отец удовлетворен не полностью, чего-то ему не хватает, недостает, о чем свидетельствует несколько принужденная улыбка и виноватый опущенный взгляд.

Поэтому мы пообещали, что еще разок побываем на Шаляпинском бульваре, а может быть, даже съездим в соседний Никольск, где недавно открылся большой цирк.

Отец попросил нас непременно выполнить это обещание, и вскоре мы побывали, а потом и благополучно съездили. На этот раз он, по его собственному признанию, выудил из наших отчетов нечто весьма ценное – истинный перл, как он выразился. От радости отец даже потирал руки, смеялся, дурачился и старался удержать на вытянутом пальце поставленный вертикально двухцветный карандаш, словно и сам показывал некий фокус. Я спросил отца как снисходительный свидетель его радости: «Если для тебя все это так важно, то почему бы тебе самому не побывать в цирке?» Он ответил, по-прежнему следя за тем, чтобы карандаш на пальце сохранял равновесие: «Во-первых, я не могу надолго оставить маленького сына, а во-вторых…»

Тут карандаш все же упал, отец нагнулся за ним, долго нашаривал под диваном, куда он закатился, и начатая фраза повисла в воздухе, осталась незаконченной. Но наступил срок, и я наконец понял, что она означала.

Когда Ванечке исполнилось пять лет, отец стал водить его в цирк, на Шаляпинский бульвар. Он покупал билеты на лучшие места, откуда все было прекрасно видно, усаживал сына рядом с собой, обнимал, притягивал к себе, чтобы тот чувствовал его близость среди огромного множества народа, сам смотрел во все глаза и наслаждался тем, как заворожено смотрит на арену Ванечка. Тогда же он начал объяснять ему кое-что из метеорологии, рассказывать о ней в самой доступной форме, создавая иллюзию, что метеорология это… ну, нечто вроде цирка, способное так же удивить, восхитить и увлечь.

Рассказывал он и о царстве пресвитера Иоанна, о хрустальной башне и прочих чудесах, которые там можно встретить. И, конечно же, отец бесшабашно и шутливо уверял, что когда-нибудь Ванечка там побывает, - разумеется, вместе с ним, его вожатым. Ни я, ни Ева таких обещаний от него не слышали и поэтому изображали непроницаемую безучастность, означавшую, что мы слегка ревнуем. Отец же смеялся и отвечал на это, что непременно возьмет и нас с собой, ведь мы для него… верные и незаменимые помощники.

О нашей незаменимости отец

упоминал вскользь, мимоходом, не задерживая на этом внимания, но мы чувствовали, что наша помощь ему нужна и он придает ей большое значение. Да, нужна, несмотря на то, что кажется совершенно ненужной, поскольку нас вполне могла заменить Дуняша, но отец просил о помощи именно меня и Еву, и мне кажется, что теперь я догадываюсь, почему. Мы были призваны обозначить его присутствие в то время, как отец отлучался из дома. Обозначить тем, что вместо него занимались с Ванечкой, как умели рассказывали ему о метеорологии и о царстве. Если бы не мы, Дуняша могла бы ревновать своего мужа, поскольку все выглядело бы так, будто он ее надолго покидает. Но благодаря нам Дуняша не чувствовала себя покинутой и не имела права думать, что у нее где-то на горизонте замаячила соперница.

Нет, какая там соперница: дело было вовсе не в ней, а в ученике. Собственно, отец мог бы прямо сказать ей, что у него появился ученик, но он избегал говорить об этом, поскольку ученик-то был тайным.

Да, явным учеником оставался Ванечка, которого отец исправно водил в цирк, сам рассказывал ему о метеорологии, о царстве, о хрустальной башне и поручал рассказывать нам, лелея мечту, что Ванечка унаследует, продолжит и приумножит. Унаследует его научные методы, продолжит изыскания и приумножит достижения. Но тайный ученик был призван выполнить иную, гораздо более важную задачу (какую именно, пока умолчим). Сам отец с ней справиться не мог из-за принесенной им жертвы, и теперь эта задача ложилась на тайного ученика.

Да, он был призван, избран и посвящен.

Разумеется, нас томило любопытство, кто же он, этот тайный, и нам страстно хотелось его лицезреть. Но попытки разузнать, выведать что-либо у отца ни к чему не приводили: тот отшучивался, изображал полнейшее неведение, делал вид, что не понимает, о чем его спрашивают.

Ну, совершенно не понимает – хоть убейте!

Только однажды мы увидели издали, как отец выходит из городской библиотеки с кем-то, одетым в узкое, длинное, напоминавшее шинель пальто, высокие, зашнурованные до самого верха ботинки и старомодную фетровую, надвинутую на глаза шляпу. Выходит, спускается по каменным ступеням, произнося при этом фразу, которую мы чудом расслышали (ветерком донесло): «Что ж, Вацлав Вацлович, кажется, манускрипты это подтверждают».

Но ученик ли был перед нами или просто знакомый и что подтверждают манускрипты, осталось для нас с Евой неразрешенной загадкой.

Часть вторая

ФАМИЛЬНЫЙ СКЛЕП

Глава пятнадцатая. Я навещаю мою старую мать, и она признается, что просит милостыню.

Когда дождь наконец затих и среди низко нависших, клочковатых, винного цвета облаков замерцали алые звезды, мы простились с Цезарем Ивановичем. Он оставил у меня свои баулы, задвинув их в угол и накрыв газетой, а я проводил его до калитки. Проводил, перешагивая через лужи и держа над нашими головами большой черный, чуть провисавший на месте сломанной спицы зонт, поскольку с веток орешника, склонившихся над кирпичной дорожкой, все еще капало и ручейки воды пробирались за воротник, заставляя зябко поеживаться.

Напоследок я дал ему фонарик, чтобы он не заблудился в темноте, и напомнил, что утром мы должны непременно встретиться.

Встретиться у дома Софьи Герардовны и вернуть ей ключ, как это подобает порядочным людям, а уж потом решать, что делать с баулами.

– Ровно в одиннадцать, - произнес я строго и внушительно, зная за Цезарем Ивановичем привычку опаздывать и всем своим видом призывая его к тому, чтобы на этот раз (дело слишком важное и серьезное) быть предельно точным и пунктуальным.