Тайны имперской канцелярии
Шрифт:
Его ум был занят своим собственным, наполняемым до краев, дуновением времени. Он вдруг понял, почему дорога, досель ведущая его к славе и достатку, оказалась именно такой, какой она есть сейчас.
Это был тот период личностного обогащения души и убеждения в своей собственной невиновности перед остальными, который именуется довольно просто и обыденно: жизненный переходный период.
Когда человек из юноши в своем собственном восприятии остального становится совершенно иным и уже более независимым. Только в ней, этой свободной простоте обогащения своего ума, и заключена настоящая свобода лично каждого. Только в этом и кроется смысл самого слова "свобода", которое понимают в жизни, или, как говорит Иннокентий, снаружи, совсем по-другому. Кому-то кажется, что завоевав власть или убрав царя и всю жестокость, можно стать свободным.
Нет, они не правы в этом. Этим люд свободу не обретет.
Только в личном обогащении душ любой может узреть свою собственную свободу. Но как это может выглядеть внешне?
Свободой власти, избираемой самими людьми? Свободой слова, кричащего о чем-то или молящего внутри? Или может, совместно - и то, и другое ?
Нет, вряд ли. И вряд ли это даст то, что желаем мы все. Оно лишь разложит и низложит по полочкам, то есть по сословию, рангам, благосостоянию и т.д. Что из того, что человек будет иметь право обругать какого-то чиновника и злого судью своего личного счастья?
И что из того, что кто-то сможет обрести чей-то трон?
От этого ничего не изменится. Так что же тогда нужно нам снаружи?
Да, ничего. Вот и весь сказ. Надо только найти себя и обрести свободу в душе. Излить ложь и пакость наружу куда-то в кусты, чтоб не видел и не поднял никто. Вот тогда и сможем добиться всего желаемого нами. Пока же это утрата времени, хотя во всяком времени есть своя, заключаемая в его же рамках, правда и суть.
Так обретут ли свободу люди сейчас, если, невзирая ни на что, согласиться с Иван Васильевичем?
Нет, ответ однозначен. Они пока не готовы к этому. Ибо для них, в том числе и простых, власть - это ступень к богатству и силе над остальными.
И только тогда, когда многие пройдут эту жизненно необходимую каждому ступень, посредством огромного количества жизней настоящих, отошедших и возможно будущих, еще не рожденных, тогда и состоится все это.
Только вряд ли поймут даже тогда. Разве что, кто-то выскажется и просто поможет.
Нет. Не обретая власть и не подкупая словами, сделает это обыденно и просто, словно так оно и должно быть безо всякого противоборства.
Вот тогда можно будет прямо сказать, что люд обрел свою свободу и надо только ее немного подчистить. И это уже дело общее, а точнее, того строя, который будет существовать.
Граф посмотрел на Иннокентия, и ему вдруг показалось, что тот растворился в солнечном свете.
– Так и душа наша, - подумал он, - растворяется невидимо и тайно, безо всякого разрешения на то других душ, составляя то единое и неприкасаемое для живых тел, которое те же живые до сих пор не могут понять.
– Иннокентий, - тихо позвал Иван Алексеевич своего старого друга.
– Да, я слушаю, - словно оторвавшись от чего-то, отозвался он.
– Надо кое-что сделать для блага всех же, - попросил его граф.
– Хорошо, - кивнул головой тот, - я сделаю.
– Сходи к Николаю и попроси о встрече. Не говори, что от меня. Скажи просто от человека, ему давно известного. Он придет, ибо это в его интересах.
Иннокентий кивнул головой и вышел из комнаты.
Вскоре хлопнула входная дверь, и в доме воцарилась тишина.
Граф долго смотрел еще в потолок, когда в комнату тихо, словно подкрадываясь, вошла женщина.
– Извините, что без стука, - сказала она, - но я думала, что вы спите.
– Ничего, ничего, - успокоил граф, - я ведь у вас на почине.
– Да, бросьте вы это, скажете тоже, - замахала руками женщина, - это я ведь так, снаружи, злюсь на своего, да на тех, кто приходит. Время такое. Никто своего не упустит. Так и норовят обмануть.
– Да, вы правы, - согласился граф, думая почти о том же, что и она.
– Я вот, что хотела спросить. Вы кушать-то будете. Время, чай, уж к обеду, а вы еще ничего не ели.
– Да, пожалуй, можно немного, - согласился снова Иван Алексеевич, - а то от этих мыслей и околеть недолго.
– Ну, тогда я поднесу, - обрадовалась женщина и пошла за обедом.
– Вот тебе и сварливая баба, - тихо прошептал граф, - снаружи вон, не подходи, а внутри полным-полно доброты. А может, она ждет чего-то, чтоб потом выплеснуть наружу и пока сохраняет ее в себе, как золото сохраняет хозяин. Наверное, так и есть. Просто мы иногда сами себя действительно не понимаем. Оттого и кажется, что все понапрасну...
Вошла женщина, Пелагея Макаровна, как ее величал старый друг, и поставила перед ним обед.
– Вот, откушайте на здоровье, - тихо сказала она и, отойдя в сторону, вышла из комнаты.
– Спасибо, - ответил Иван Алексеевич, -приподнимаясь и принимаясь за еду.
Спустя время он снова лег, упершись затылком в не очень твердую постель. Ему вдруг захотелось снова поспать. И граф закрыл на секунду глаза.
Сон налетел неожиданно резво и спустя пять минут Иван Алексеевич мирно дремал в своем уютном уголке комнаты.
Вошла Пелагея Макаровна и убрала поднос с посудой, а уходя, повернувшись к графу, сказала:
– Вот, молодцы, что откушали. Теперь, здоровья прибавится вдвойне, - и, paзвернувшись, вышла из комнаты.
Граф не слышал ее слов, но ему показалось, что кто-то совсем рядом произнес именно это. Он на секунду открыл глаза сказав непременное "спасибо", и снова окунулся в сон, так и не поняв до конца: приснилось ли ему это или действительно произошло.
Прошло два часа. Иван Алексеевич проснулся и в очередной раз взглянул в окно. Солнце находилось еще не очень низко, и его яркие лучи хорошо освещали комнату.