Тайны имперской канцелярии
Шрифт:
– Ну, в этом я мало еще понимаю, - ответил граф, - а вот в своем деле несколько больше.
– Вот и правильно, - согласился Иннокентий, - так и надобно. Где знаешь, туда и иди.
– Несподручно мне как-то все это, - честно признался губернатор, - будто я изменил самому себе.
– Это ложная тревога, - успокоил его Иннокентий, - в жизни всякое случается. Вы ведь никого лично не предали, хотя и могли. Но дело не только в этом. Не всякий способен понять правильно то, что с ним в жизни происходит, или то, что окружает других. Именно в этом и кроется ошибка многих. Они верят только себе и своему наружному чувству: будь-то долг, обязанность или что-то еще. А внутри никто не покается. И только спустя время, когда выясняется, что нужно было не делать того или иного, они понимают, что сделали ошибку, хотя в душе и не чувствуют этого. И это уже настоящая беда. А то, что вы сегодня предупредили царя, ничего само по себе не значит. Он может не принять это на веру. Может поступить по-иному. И не ваша в том вина, что скажется так или иначе. Вы лишь часть этого огромного колеса жизни, также как и остальные. Свое, изнутри идущее и вдаль глубоко смотрящее, вы произнесли. Дело остается за остальными. Сумеют ли они понять это или нет - в этом и заключается мудрость жизни. Кто-то приобретает, а кто-то и теряет. И не нам сейчас судить о том, что случится далее. Судить будут те, кто будет после нас и других, живущих в этом времени. И если они докопаются, как вы сейчас до истины, идущей изнутри, то честь и хвала им. Но если же поймут только снаружи, то придется еще долго ждать чего-то вообще нового и сокровенного.
– Тайное всегда становится явью, - тихо произнес граф, словно продолжая мысль своего собеседника..
– Да, - так же тихо проронил знахарь и встал с табурета.
– Ты куда-то уходишь?
– спросил Иван Алексеевич.
– Да, пойду, поразмыслю кое о чем, - ответил тот и направился в выходу.
– Ну, что ж, и я также, пожалуй, займусь этим, - тихо произнес граф, смотря вслед уходящему другу.
Жизнь сыграла с ними обоими свою злую шутку.
Вскоре после того декабрьского злополучного восстания, когда захотевшие что-либо изменить, так и не добились ничего, Иннокентий попал в ледоход и утонул, так и не свершив до конца задуманного.
Это было уже весной. Граф, как и прежде, занимался своей службой и добродетелью.
Николай не повысил его, но и не обратил ниже. Все осталось, как и раньше. И губернатор изо всех сил старался донять то, чего ему так недоставало в его проходной жизни.
В конце концов, совсем измучившись в своих собственных домоганиях, он оставил свою последнюю опору или должность и обратился сам к себе, занявшись чистописанием и философией.
Документы бесследно исчезли, и долгое время о них вообще ничего не было слышно. Граф не пытался что-либо раскопать по этому поводу, но в то же время не упускал вопрос из виду.
И вот, уже в конце лета, он как-то решил навестить жену покойного друга.
Оказавшись на месте, Иван Алексеевич бодро зазвонил в колокольчик и принялся ожидать.
Через минуту в окне дома показалась голова, а затем спустя еще одну, дверь приоткрылась. На пороге стояла довольно немолодая женщина с черным платком на голове и, казалось, с заплаканными глазами.
– Что вам угодно?
– тихо опросила она графа, видимо не признав в нем бывшего больного постояльца.
– Пелагея Макаровна, - обронил сконфузившийся граф, - это я, Иван Алексеевич, друг вашего мужа. Неужто, не помните?
– Нет, - с сожалением произнесла она и уже хотела закрыть дверь, но граф рукой попридержал ее и снова спросил:
– А что, вы в самом деле не помните или просто не хотите принимать?
– Оставьте, - спокойно произнесла она, - и не держите дверь. Я ведь сказала, что никого не знаю и вас не помню.
С этими словами дверь закрылась, и графу ничего не оставалось, как покинуть это место.
Он с сожалением посмотрел на то окошко сверху, сыгравшее в его жизни основную роль, и пошел к своей карете.
На душе как-то было муторно и противно. И не потому, что его не пустили в дом и не признали. Нет. Это была просто боль по утерянному другу и невыносимая боль утраты доверия ему близкого человека.
Хотя, чем он виноват перед ней? То, что не мог прибыть на похороны? Но ведь его не было в городе и он не знал, да и не смог бы, если бы даже захотел.
И уже садясь в карету и обращая взгляд на все то же окно, граф заметил то заплаканное лицо в нем, что видел внизу.
Женщина стояла наверху и смотрела вниз.
Это была та суровая правда ее невиновности перед другими, которая заставляет человека порой совершать немыслимое и поражать других своей намеренной добродетелью.
Ему вдруг стало жаль эту женщину, проживавшую рядом с человеком, не сумевшим найти достойного применения своему уму и знанию. Очевидно, она знала больше, нежели он сам, но молчала и не подавала виду.
Лицо исчезло, и граф отвернул взгляд. Он знал, что больше не вернется сюда никогда. Чувство собственной вины будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.
Но что он мог поделать сейчас и в дальнейшем, окромя как продолжать мыслить и делать, как его бывший старый друг.
И граф остановился, наконец, в своем выборе. Ему вдруг стала ясна позиция этой женщины, которая после смерти мужа стала краткой и тихой.
Она не хотела его видеть лишь только потому, что он навевал горечь о муже и ее, так и не выплеснувшейся наружу доброте.
Она стала иной, как и он сам. Но время рассоединило их сейчас, ибо они были разными. И то же время когда-то соединит их души, когда они повзрослеют и станут более подходящими друг другу, но не в жалком уподобии другим, а в искренности и чистоте всего того, что идет изнутри.
И уже отъезжая, граф посмотрел в сторону дома и тихо произнес:
– Прощай, Пелагея Макаровна, но ненадолго. Я постараюсь найти себя быстрее, чем остальные.
Дорога вела его дальше по жизни и не сулила больших перемен снаружи. Он так же оставался графом и доверенным лицом царя до самой своей кончины.
И лишь перед смертью, уже в своей постели, граф тихо произнес:
– Я не хочу умирать просто ради того, чтоб умереть. Это неправильно. Я хочу, чтобы поняли все, кто меня сейчас слышит. Умереть можно всегда, даже заживо. Не останавливайте ход времени и добивайтесь каких изменений. Только они способны сократить время нашего с вами сближения. Не тормозите сами себя и творите от души в себе и каждом. Тогда можно спокойно лечь и умереть, ибо станет ясно, что жизнь прожитая не напрасна, а обретенная чем-то вновь. Меня гложет сейчас моя совесть. Но не в покаянии грехов, которых я и не совершал. Она гложет совсем по-другому. Не доделанное дело всегда не дает спокойно оставить сей мир. И я хочу передать остальным. Идите и разыщите то, что надлежит энать всем и каждому. ПРАВДУ. Только не ту, что творят во главе, а ту, которую хочет видеть и слагать весь люд. Это моя последняя просьба, а остальное вы сохраните в памяти...