Тайны прошлого

Хиберлин Джулия

— Здравствуйте, миссис Хэтэвей, — радостно сказала я, опускаясь перед ней на корточки. Из такой позиции я могла бы рассмотреть незнакомца, но он отошел. Кажется, это не один из тех бандюг в гараже, но я хотела удостовериться. Или за мной послали целый отряд реднеков?

Я снова обратила взгляд к миссис Хэтэвей, которая, увидев меня, отвлеклась от своей добровольной восьмичасовой работы — обмена чириканьем с канарейками из вольера для птиц, занимавшего весь угол комнаты, от пола до потолка.

И сама она в своем ярко-желтом халате

была немного похожа на канарейку. Дочь миссис Хэтэвей рассказала мне, что когда-то ее мать была ресторанной певицей, но уже много лет не издает ни звука, не считая «общения» с канарейками. Я надеялась, что в эти моменты она видит, как улетает отсюда или как кланяется в ответ на благодарные аплодисменты. Миссис Хэтэвей обняла меня, чмокнула в щеку, испачкав лосьоном для лица, и снова зачирикала птичкам. Мама и миссис Хэтэвей иногда сидели вместе, в те редкие дни, когда их личные миры сходились на неведомой орбите.

— Увидимся позже, милая, — сказала я ей.

Когда я поворачивала в коридор, ведущий к палатам, мужчина у стойки опустил голову. Лицо скрылось в тени под широкополой шляпой. Он смеялся. Возможно, просто флиртовал со старушкой в момент ее просветления, о чем она будет рассказывать подругам за бриджем, чтобы те ей позавидовали. Нам ведь всем в душе по шестнадцать, не так ли?

Остановившись у палаты № 125, я трижды постучала. Мама не ответила, так что я открыла дверь своим ключом. И притворила ее за собой, жалея, что на двери нет засова. Никогда не доверяла любителям флирта, потому что, когда дело касалось мужчин, мне, похоже, с рождения было лет тридцать.

Мама раскачивалась взад-вперед у окна, выходившего в сад. За этот вид из окна мы доплачивали четыреста долларов в месяц. В комнате царили мрачные тени сумерек, потому что мама больше не любила ни солнечного света, ни ламп. Можно было хоть весь день щелкать выключателями, она упрямо вырубала все освещение.

Судя по всему, она опять меня не узнала. Я давно уже научилась не расстраиваться. Когда Вэйд на похоронах папы говорил свою речь, мама накрыла мою ладонь своей и наклонилась ко мне, чтобы спросить: «Кто умер?»

— Можно мне расчесать тебя? — Она не ответила, но позволила мне поднять себя и провести к креслу перед туалетным столиком. Я встала за ее спиной, осторожно вынимая шпильки из маминой прически. Ее волосы, до сих пор шелковистые и длинные, напоминали белоснежный водопад.

Я взяла расческу и начала медленно расчесывать их, считая каждое движение. Так мама расчесывала меня, когда я была маленькой и у меня выдавался трудный день. Кожу на голове покалывало еще час после этого. Я считала вслух, мой голос был единственным звуком, нарушавшим тишину ритуала, и одной из немногих вещей, которые позволяли маме расслабиться.

Сегодня я злилась. Сегодня мне очень хотелось сбежать навсегда, чтобы всем нам стало лучше.

— Мам, я правда твоя дочь? — вдруг спросила я. — Или меня украли? — Голос срывался на высокие

ноты. — Ты удочерила меня?

Если Розалина не лгала, то это был единственный хороший вариант. Мама и папа могли удочерить меня, не зная, что я похищена.

— Детка, — произнесла она.

— Не надо «деток», — сказала я так резко, что мама вздрогнула. — Вот, посмотри.

Я протянула ей фотографию молодой Розалины Марчетти с ребенком, возможно, мной, на руках. Мама отвернулась, нервно перебирая пальцами ткань платья на коленях.

— Кто эта женщина? Ты ее знаешь? Она написала мне это письмо. — Я положила розовый лист ей на колени. Мама сбросила его на пол. Я нагнулась за письмом, пытаясь справиться со злостью, зная, что злость мне не поможет. Потом судорожно вздохнула.

— Она пишет, что ты лгала мне. Что она моя настоящая мать, — мягко продолжила я. — Ее зовут Розалина Марчетти, мама. Она замужем за убийцей.

— Она красивая девочка, — мамин голос шелестел, как сухая бумага. — И ты красивая девочка.

Она протянула мне руку, жестоко искореженную артритом. Еще одна часть ее тела отказывалась ей служить. Когда-то элегантные пальцы, которые порхали над пианино каждый вечер моего детства, которые учили меня магии великих композиторов.

Иногда, во время моих упражнений на разработку пальцев, она рассказывала мне истории: что у Баха было не меньше двадцати детей, что полное имя Моцарта при крещении — Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт, что Вивальди называли Рыжим священником за цвет волос и что после долгой болезни его похоронили в безымянной могиле. Что у Рахманинова были огромные руки с длинными пальцами, которые растягивались над клавишами, как резиновые, а Шопен так любил Польшу, что, уезжая, наполнил ее землей серебряную шкатулку и завещал похоронить ее вместе с ним. И что никто не понимал гениальности этих людей, пока они были живы.

А в лучшие дни мама садилась со мной рядом и играла что-то из Дюка Эллингтона или Билли Холидей и пела их песни своим чистейшим альтом. Печальная, игривая, очень умная. Такой была моя мама. Неужели она была еще и лгуньей?

В октябре или ноябре, когда угасали последние осколки лета, мы распахивали все окна, и папа слышал нашу музыку даже из амбара. Он рассказывал, что и лошади замирали, прислушиваясь. Мама говорила, что ей нравится мысль о том, что ветер подхватывает ноты и они вечно парят над нашими прериями.

— Так ты украла меня? — настаивала я. — Я тебе не родная?

Она тянулась ко мне. Мне показалось, что мама хочет меня обнять, но вместо этого она уверенно потянула меня за неряшливый узел волос.

Она развернула меня к зеркалу и прижалась щекой к моей щеке.

И долго рассматривала наши общие черты — тонкая структура кости, мягкие прямые волосы, печаль в глазах.

— Мама, мне нужна твоя помощь! — взмолилась я шепотом. — Я боюсь.

Впервые в жизни я произнесла это вслух.