Тайны русской империи
Шрифт:
Писательская активность И.В. Киреевского жестко зависела от возможности напечатать то, что он пишет. Оттого-то все его статьи пишутся только тогда, когда у славянофилов появляется возможность издавать какой-нибудь сборник или журнал.
Так, в 1852 году в «Московском сборнике» появляется его статья «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России».
«Самое торжество ума европейского, — пишет он в этой статье, — обнаружило односторонность его коренных стремлений; потому что при всем богатстве, при всей, можно сказать, громадности частных открытий и успехов в науках, общий вывод из всей совокупности знания представил только отрицательное значение для внутреннего сознания человека… Многовековой холодный анализ разрушил все те основы, на которых стояло европейское просвещение от самого начала своего развития; так что собственные его коренные начала, из которых оно выросло, сделались для него посторонними, чужими, противоречащими его последним результатам».
В России же, но мнению И.В. Киреевского, отсутствовали три главные основы, которые действовали в Европе: древнеримский мир, католичество и возникшая из завоеваний государственность. «Рассудочность, проникавшая римскую жизнь во всех ее проявлениях, отразилась и в умственной особенности Запада, всюду заменяя внутреннее содержание; она заразила собою и западное христианство. Политическая же жизнь Запада основалась на насилии». Насилие в основании и должно в конце концов разрушить просвещенность Запада.
Отсутствие завоевания при начале государства в России, не абсолютность границ между сословиями, правда внутренняя, а не право внешнее, таковы, по мнению И.В. Киреевского, отличительные черты древнерусского быта.
В святоотеческой мысли, в православной вере И.В. Киреевский видел духовную альтернативу европейской образованности, ту альтернативу, которая может создать новую русскую философию. Он хотел, «чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении Святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших; чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие, а чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей православной России».
В 1856 году в «Русской беседе» была напечатана последняя статья И.В. Киреевского «О необходимости и возможности новых начал для философии».
«Философия на Западе, — говорил он в ней, — дошла до своего крайнего предела развития. Есть желание противопоставить рационализму философские учения, основанные на вере, но на деле получается констатация лишь того постулата, что вера несовместима с разумом.
Отпадение Запада от Церкви привело к первому раздвоению «в самом основном начале Западного вероучения, из которого развилась сперва схоластическая философия внутри веры, потом реформация в вере и наконец философия вне веры. Первые рационалисты были схоластики; их потомство называется гегельянцами».
«Чем свободнее, — продолжал он, — чем искреннее верующий разум в своих естественных движениях, тем полнее и правильнее стремится он к Божественной истине. Для православномыслящего учение Церкви не пустое зеркало, которое каждой личности отражает ее очертание; не Прокрустова постель, которая уродует живые личности по одной условной мерке; но высший идеал, к которому только может стремиться верующий разум, конечный край высшей мысли, руководительная звезда, которая горит на высоте неба и, отражаясь в сердце, освещает разуму его путь к истине». Он не говорил о простом возобновлении философии Св. Отцов. «Возникшая из отношения веры к современной образованности, она должна была соответствовать и вопросам своего времени, и той образованности, среди которой она развилась. Развитие новых сторон наукообразной и общественной образованности требует и соответственного им нового развития философии. Но истины, выраженные в умозрительных писаниях Св. Отцев, могут быть для нее живительным зародышем и светлым указателем пути».
«Противопоставить эти драгоценные и живительные истины современному состоянию философии, проникнуться, по возможности, их смыслом, сообразить в отношении к ним все вопросы современной образованности, все логические истины, добытые наукой, все плоды тысячелетних опытов разума среди его разносторонних деятельностей; изо всех этих соображений вывести общие следствия, соответственные настоящим требованиям просвещения, — вот задача, решение которой могло бы изменить все направление просвещения в народе, где убеждения православной веры находятся в разногласии с заимствованной образованностью» — такой путь обрисовал И.В. Киреевский для русской философии.
Но в 1856 году И.В. Киреевский, приехавший в С.-Петербург к оканчивавшему лицей старшему сыну, заболел холерой и скончался.
Вот как писал в своем некрологе на смерть И.В. Киреевского Л.С. Хомяков: «Сердце, исполненное нежности и любви; ум, обогащенный всем просвещением современной нам эпохи; прозрачная чистота кроткой и беззлобной души; какая-то особенная мягкость чувства, дававшая особенную прелесть разговору; горячее стремление к истине, необычайная тонкость диалектики в споре, сопряженная с самой добросовестною уступчивостью, когда противник был прав, и с какой-то нежной пощадою, когда слабость противника была явною; тихая веселость, всегда готовая на безобидную шутку, врожденное отвращение от всего грубого и оскорбительного в жизни, в выражении мысли или в отношениях к другим людям; верность и преданность в дружбе, готовность всегда прощать врагам и мириться с ними искренно; глубокая ненависть к пороку и крайнее снисхождение в суде о порочных людях; наконец, безукоризненное благородство, не только не допускавшее ни пятна, ни подозрения на себя, но искренно страдавшее от всякого неблагородства, замеченного в других людях: таковы были редкие и неоцененные качества, по которым Иван Васильевич Киреевский был любезен всем, сколько-нибудь знавшим его, и бесконечно дорог своим друзьям».
Таинственен путь русских мыслителей, как таинственна и закрыта от людских празднолюбонытных взоров всякая глубокая душа человеческая. Очень сложно объяснить феномен возрастания духа людей сильных, волевых, глубоко верующих и не склонных к публичным рефлексиям своих настроений. Таким феноменом, безусловно, являлся и другой идеолог славянофильства — Л.С. Хомяков (1804—1860).
«Боец без устали и отдыха». Философ-славянофил Алексей Степанович Хомяков.Почти все современники, кроме крайних его недоброжелателей, вспоминают о А.С. Хомякове как об очень приятном, энергичном и веселом человеке. Для некоторых внешнее его поведение было трудно соединимо с представлением о серьезности и глубине духовной жизни. И они обманывались, называя Л.С. Хомякова человеком сугубо погруженным в бытовой мир деревенской барской жизни. По-видимому, Алексей Степанович допускал в свой внутренний мир очень не многих, или даже вообще никого, а приоткрывался он только случайно, да и то лишь внимательным и высокотактичным людям.
Существует рассказ Юрия Самарина об одном виденном им собственными глазами случае из жизни А. С. Хомякова, в котором Самарин невольно стал свидетелем проявления духовного мира знаменитого славянофила. Произошло это вскоре после смерти в январе 1852 года Екатерины Михайловны, жены Хомякова. «Жизнь его раздвоилась, — пишет Юрий Самарин, — днем он работал, читал, говорил, занимался своими делами, отдавался каждому, кому до него было дело. Но когда наступала ночь и вокруг него все улегалось и умолкало, начиналось для него другая пора… Раз я жил у него в Ивановском. К нему съехалось несколько человек гостей, так что все комнаты были заняты, и он перенес мою постель к себе. После ужина, после долгих разговоров, оживленных и его неистощимою веселостию, мы улеглись, погасили свечи, и я заснул. Далеко за полночь проснулся от какого-то говора в комнате. Утренняя заря едва-едва освещала ее. Не шевелясь и не подавая голоса, я начал всматриваться и вслушиваться. Он стоял на коленях перед походной своей иконой, руки сложены крестом на подушке стула, голова покоилась на руках. До слуха моего доходили сдержанные рыдания. Это продолжалось до утра. Разумеется, я притворился спящим. На другой день он вышел к нам веселый, бодрый, с обычным своим добродушным смехом. От человека, всюду его сопровождавшего, я слышал, что это повторялось почти каждую ночь».
«Мы не знаем, — писал о А.С. Хомякове с удивлением один из самых глубоких исследователей русской мысли, — как сложился его твердый духовный и умственный характер. Из того, что мы знаем о его молодых годах, сложение его мировоззрения мало объясняется. Создается впечатление, что Хомяков “родился”, а не “стал”» {64} .
Но это впечатление и у самого о. Георгия Флоровского вскоре заменяется убеждением, что цельность духа у А.С. Хомякова — это результат его закаленности, прошедшей, быть может, через многие испытания и искушения, о которых история русской мысли просто нс знает из-за отсутствия свидетельств.