Тайны угрюмых сопок
Шрифт:
Севастьян взял жёлтый камень. Маленький, но тяжеловатый, отливал матовым золотистым цветом.
«Правду поведал Хоньикан – есть золото в речке, есть! И не только поведал, но и показал. Вещь-то в руке держу, не во сне, а наяву, так что его толкованию имеется подтверждение… Ай да Хоньикан, ай да брат…» – размышлял Севастьян.
– Благодарствую, брат, за находку, ты просто кудесник. Нет, ты посмотри: держу золото. В жизни не держал, только в чужих руках со стороны созерцал, и то мимоходом. А тут вот оно, бесценное, настоящее! – говорил Севастьян, а Хоньикан глядел не
Оба вскочили на оленей и, ни минуты не задерживаясь, продолжили путь к повороту речки.
Неожиданно Севастьян заметил дерево, на котором что-то закреплено, и по нему и вокруг вороньё чрезмерно и шумно возится – часть с остервенением клюют, часть с карканьем кружат рядом. Провожатый же не смотрел в ту сторону, вроде как и не замечал странности.
– Смотри, Хоньикан, что это, что за невидаль?
Тунгус остался безучастным к любопытству друга, но пояснил:
– Семь ночей назад маленький тунгус умер, хоронили на дерево, вот его душу и растаскает кусками птица.
– Да как же так, почему не предали земле? – ошеломлённо глядел Севастьян.
– Тунгус шибко маленький, сам к небу не поднимется, сил не хватит, птица верхом летает, дух и поднимет.
Севастьяна такое объяснение крайне удивило, и он, поёжившись, подумал: «Вот это обычаи у тунгусов… Ну и дела… Это ж надо…»
– А как же взрослых умерших хороните?
– Больших тунгусов земля принимает, они сильные, сами к небу поднимутся.
Пришло время прощаться, и Севастьян обнял друга.
– Спасибо тебе, Хоньикан, где б ни был, всегда о тебе помнить буду. Пусть хранит тебя Господь от неудач и глаза дурного. Чтоб жил долго сам и жена твоя и дети, чтоб умирали своей смертью, а не преждевременной.
– Иди доброй тропой, сопок много, речек много, однахо встретимся, однахо нет, знает только Дух тайги.
Обнялись, пожали руки и расстались. Хоньикан направил своего оленя в сторону стойбища, Севастьян вниз по течению Хомолхо. Нужно было спешить в Олёкминск, к приходу первых каюков следовало сбыть выгодно всю добытую за зиму пушнину, приобрести боеприпасы дешевле – помимо лавки, закупить по мелочи кое-какого товару.
Обратную дорогу Севастьян выбрал другую. Решил идти прямиком к реке Лене через перевалы, речки и ключи до малого поселения людей с названием Мача. Это около двухсот пятидесяти вёрст, а там добираться берегом Лены до Олёкминска. Всё одно путь нелёгкий, но вроде как короче. Наслышан был: село Мача молодое – как год-два появилось там несколько семей. Кто они, откуда, Севастьян не знал, да и в Олёкминске мало о них слышали и не интересовались. Разве что в полицейском участке на них бумаги были какие. Скорее люди охотничьим промыслом решили заняться, вот и обживаться начали.
Проехав на олене несколько десятков вёрст, а где и пройдя ногами, достиг речки Большой Чепикет, потом Бугарихты. Отсюда прошёл вверх по её течению, преодолел два перевала, что давали начало речке Малый Патом, и ехал вниз по её течению, перебрёл Валюхту, достиг устья речки Кан, а тут уж и рукой подать до левого берега Лены, где-то
Добрался. С облегчением он смотрел на большую реку. Лена предстала пред ним во всём своём величии – широкая, полная до берегов, красивая, завораживающая. Впереди показалось шесть изб и несколько хозяйственных построек, чуть поодаль три стога сена, в примитивном загоне блеяли пара коз, послышался одинокий лай собаки, сразу принявшейся облаивать путника. На лай с одного из дворов вышел хозяин, русской внешности, с бородой, средних лет возраста.
– Доброго вам дня, – слез с оленя Севастьян и поклонился незнакомцу.
– И тебе того же, – ответил мужик, а сам пристально всматривался в лицо Севастьяна. – Заезжай, коли с добром пожаловал.
– С добром, с добром, по худым делам не мастер, – ответил Севастьян и спросил: – Как по имени, по батюшке?
– Тихон, Тихоном нарекли сызмальства родители, с тех пор в Тихонах и хожу, отца звали Никифор. А тебя как называть прикажешь?
– Севастьян. С Олёкминска я, тайгу меряю уж какой день подряд.
– Ай да замахнулся ты, парень, что ж её мерить. Вряд ли кому посильно ширь такую необъятную вымерить. Заходи в избу, с дороги уставши, и откушать чего хочется.
– Благодарствую, не откажусь и поесть, и чаю испить, коли угостишь.
– Слава Богу, голод стороной обходит. Натерпелся коего на земле родной, так и сбежали тремя семьями с одного узда, а за нами ещё трое прибыли. С пустых земель оторвались, а тут простор дремучий, но богатый, руки только и смекалку прилагай.
Севастьян сидел за столом и ел с аппетитом жареное мясо изюбра, нахваливал хозяйку за вкусный и сытный обед, та косила на гостя глаза, но не злобно, а с удивлением и настороженно, всё ж в избе чужой человек, с каким намерением явился, что ж ему здесь надобно? Но и видела в нём благодушного, простого молодого человека, и это её успокаивало.
– Если на ночлег пустите, ранним утром трону по Лене до Олёкминска, спешить надо, а путь длинный – купцы с низовья приплывут, а какие и с верховья спустятся, так пушнину сбыть следует. Охотник я, с малолетства за зверем хожу.
– К оному ремеслу тоже пристрастие имею и мои соседи, за сим и прибыли, чтоб пушнину добывать. Пушнина ведь как, богатеям покою не даёт, в меха желают наряжаться. Так и пущай тешатся и скуп ведут, а нам впрок – и сыты, и одеты, и обуты будем. Вот и ноне дожидаемся – лодки со дня на день с купцами до нас дойти должны, объявятся, так есть что продать – почин удачный оказался.
Тут Севастьяну пришла идея, как сократить время в дороге.
– Ты мне, Тихон, лучше вот что скажи: глянул я, на берегу стоят две лодки-долблёнки. Эта твоя работа?
– Наша с соседом Митяем, а чья ж. Чего, чего, а такую штуку делать научены, а избы рубим – только щепки летят. Лучшими мастеровыми в наших краях значились, а сами без хат остались, как сапожники без сапог – жизни местные помещики не давали, всё под себя норовят грести, чтоб имя икалось и аукнулось. Без лодок никак – два острова напротив, улова рыбные, сети ставить сам Господь Бог велел.