Тайные тропы
Шрифт:
— Смогу, — пересиливая боль, ответил тот.
Снова друзья поползли по-пластунски. Патрули не особенно старались. Вскоре огоньки фонариков погасли.
Удалившись насколько возможно от места происшествия, друзья сделали передышку. Никита Родионович с помощью Андрея перевязал рану Алиму, дал ему воды из фляги.
Ночь подходила к концу. Луна опустилась к горизонту. Над землей поползла мгла, густая, туманная.
— Скоро утро... — сказал Никита Родионович, одевая на себя сумку Алима.
Андрей встал и помог подняться Ризаматову. Тот чувствовал себя слабым, но крепился, и когда Грязнов хотел поддержать друга, он высвободил руку и уверенно шагнул за Ожогиным.
Последним двинулся Андрей. Не поднимая головы, он смотрел себе под ноги, на темную, почти черную землю.
Почти беззвучно он повторял лишь одно только слово:
— Назад... назад...
Горячая слеза поползла по щеке, и Андрей по-мальчишески вытер ее рукавом.
Когда уже светало, в дверь вагнеровского дома со двора постучали. Старик не спал. Он торопливо, дрожащими руками, открыл запор.
— Слава богу, вы живы, — сказал он, пропуская друзей в дом.
24
Алим и Андрей лишь только добрались до кроватей — уснули. Никита Родионович тоже лег, но нервное напряжение не давало возможности забыться. Он встал, умылся, побродил по саду, снова поднялся в мезонин. Волнение не проходило. Как никогда Ожогин понимал безвыходность положения. Он в сотый раз начинал проклинать Юргенса, Марквардта, всех, кто, по его мнению, был виновником создавшегося положения. Но главное — виноват он, Ожогин. Он ответственен за жизнь двух младших товарищей, за их судьбу. Они его слушали, полагались на его опыт, авторитет, и вот попытка пробиться окончилась печально — Алим ранен.
Никита Родионович подошел к Ризаматову и осторожно, стараясь не разбудить друга, коснулся его руки Алим застонал сквозь сон.
— Плохо, — сказал сам себе Ожогин, — плохо.
Он снова вышел в сад. Уже взошло солнце и деревья, тревожимые легким ветерком, шевелили ветвями.
Ожогин прошелся вдоль аллеи, тронул рукой веточку яблони. Она налилась живительной влагой, почки набухли, стали ярче. Шла весна. И Никита Родионович вдруг остро до боли почувствовал, что где-то дома тоже шумят по-весеннему деревья, тоже наливаются почки яблонь.
Домой... как хочется домой!
Никита Родионович опустился на влажную скамью и закрыл лицо руками.
Что же делать? Как найти выход?
Так он просидел несколько минут.
— Что это со мной? — прошептал Никита Родионович. — Окончательно развинтился.
Он встал со скамьи и сделал несколько шагов, надо было встряхнуться.
Бороться, бороться... Обрести уверенность. Они слишком привыкли к своей роли иждивенцев Юргенса. Надо делать новые шаги, обязательно что-то делать.
И у него мелькнула мысль пойти в гестапо, попытаться разузнать обстановку, в крайнем случае — посоветоваться с майором Фохтом.
Ожогин посмотрел на часы — было около девяти утра.
— Пойду... Попробую.
Он поднялся в мезонин, оделся, не беспокоя друзей, и вышел из дому. Улицы пустовали почти так же, как и вчера. Правда, у хлебного магазина стояла очередь. Однако, никто не шумел, как обычно. Под окном висел большой желтый лист бумаги с надписью: «Продажи нет». Этот лист висел и вчера, но люди, видимо, ожидали появления хозяина, который мог бы, как надеялись, сообщить что-нибудь утешительное.
На центральных улицах попадались редкие прохожие, двигались груженые машины — почти все они охранялись эсэсовцами. Около здания гестапо царило необычное оживление, подходили и отходили грузовики, взвод автоматчиков оцепил значительную часть улицы и никого не пропускал. Когда Ожогин подошел, патруль остановил его и потребовал пропуск. Никита Родионович подал разрешение, полученное еще зимой от майора. Солдат повертел его в руках, повел плечом и подозвал лейтенанта, очень молодого и подвижного. Узнав, что хочет Ожогин, лейтенант на мгновение задумался, потом неопределенно произнес:
— Может быть...
Никита Родионович стал придумывать самые убедительные доводы.
— В здание пропускаются только сотрудники, — прервал его лейтенант и, посмотрев внимательно на Ожогина, добавил: — у них особые пропуска.
— Я прошу доложить майору, — попытался уговорить эсэсовца Никита Родионович.
— Это не входит в мои обязанности, — ответил лениво лейтенант и широко зевнул.
Судя по его лицу, он не спал ночь и его в данную минуту больше интересовал отдых, чем разговор.
— Мне очень нужно, — настаивал Ожогин.
— Ничем не могу помочь, — равнодушно ответил лейтенант и, желая окончить разговор, подвел итог: — Вот так...
— Я подожду кого-нибудь из сотрудников, — продолжал Ожогин, этим самым прося разрешения остаться около здания.
Лейтенант подернул плечом и отошел, не сказав ни да, ни нет.
Никита Родионович сел на ступеньки соседнего дома и стал наблюдать. Из двора гестапо почти через равные промежутки времени выходили машины и направлялись по центральной улице в северную часть города.
«Увозят дела», — подумал Ожогин.
Каждую машину сопровождала охрана. На одной даже стоял пулемет. Никто не выходил на улицу. Могло создаться впечатление, что в здании никого нет, что все покинули его. Никита Родионович всматривался в окна, но темные занавеси все скрывали. А люди внутри были: почти изо всех труб здания валил серый дым, иногда вырывались искры вперемежку с черными хлопьями, уносимыми в сторону. Не было никакого сомнения, что гестаповцы сжигали бумаги и документы. Так Никита Родионович просидел минут двадцать. Бессонная ночь давала о себе знать, чувствовалось утомление, голова казалась тяжелой, виски болели. Ожогин прислонился к стене дома и закрыл на мгновение глаза — зеленые круги поплыли перед ним, по телу потекла истока, ему показалось, что он куда-то стремительно падает. Он очнулся, поднял голову и увидел перед собой гестаповца с тяжелым, хмурым лицом и широко посаженными глазами.