Тайпи (Шпет)
Шрифт:
Он был так глубоко погружен в работу, что не заметил нашего приближения, пока я сам, наглядевшись вдоволь на эту процедуру, не привлек его внимания. Как только он увидал меня, он, очевидно, решив, что я нуждался в его искусстве, с восторгом бросился ко мне и загорелся весь, желая тотчас приступить к работе. Но когда я дал ему понять, что он ошибся в моих намерениях, его горе и разочарование были беспредельны. Немного оправившись, он решил не верить моим утверждениям. Он схватил свои инструменты и начал махать ими в опасной близости к моему лицу, исполняя воображаемую работу и громко восхищаясь красотою своих рисунков.
Боясь быть навсегда изуродованным, если этот негодяй выполнит свои намерения по отношению ко мне, я пытался отделаться от него. А Кори-Кори, обратившись в предателя, стоял рядом и умолял меня покориться требованию. Мой вторичный отказ вывел мастера из себя, и он был в отчаянии, что потерял такой благодарный случай отличиться в своем искусстве.
Желание запечатлеть свою татуировку на моей белой коже наполняло его вдохновением истинного художника: он снова и снова вглядывался в мое лицо, и каждый новый взгляд увеличивал силу его честолюбия. Не зная до какой крайности он может дойти, я постарался отвлечь его внимание от моего лица тем, что уже в полном отчаянии протянул руку и предложил ему начинать операцию. Он с негодованием отверг такой компромисс и продолжал нападение. Когда его указательный палец скользнул по моему лицу, прокладывая границы параллельных полос, которые должны были опоясать мою физиономию, мне показалось, что с меня живого сдирают кожу. Вне себя от ужаса и негодования, я все же ухитрился, наконец, вырваться и побежал домой, преследуемый неукротимым мастером, гнавшимся за мною с инструментами в руке. Кори-Кори в конце концов вмешался и удержал его от дальнейшей погони.
Этот случай открыл мне глаза на новую опасность. Теперь я был убежден, что в один прекрасный день меня изуродуют так, что я уже никогда не посмею вернуться к своим соотечественникам, если даже и представится случай.
Эти опасения усилились, когда Мехеви и другие вожди выразили желание, чтобы я был татуирован. Воля короля была впервые передана мне дня через три после моей случайной встречи с мастером Карки. Господи! Какие проклятия сыпал я на голову этого Карки! Несомненно, он составил целый заговор против меня и моей физиономии и не успокоится, пока его дьявольский замысел не будет выполнен. Несколько раз я встречал его в разных местах долины, и неизменно, где бы он ни увидал меня, он пускался за мной в погоню со своим молоточком и резцом, размахивая ими около самого моего лица, как бы желая тотчас же приступить к работе.
Когда король впервые выразил мне свое желание, я высказал ему, какое крайнее отвращение питаю к этому делу, и дошел в своем объяснении до такого возбуждения, что он уставился на меня в полном недоумении. Очевидно, до сознания его величества не доходило, как может разумный человек найти хоть какое-нибудь возражение против такой украшающей операции.
Вскоре он повторил свои увещания и, встретив снова отказ, уже выразил некоторые признаки недовольства моим упрямством. При третьем возобновлении требования я ясно увидал, что, если я не приму какие-нибудь меры, мое лицо будет изуродовано навеки. Я собрал всю свою храбрость и объявил согласие на татуировку обеих рук от кисти до плеча. Его величество было очень довольно моим предложением, и я уже поздравлял себя с найденным выходом из положения, когда он сообщил мне, что, разумеется, лицо первое подвергается операции. Я был близок к отчаянию.
В утешение мне был предоставлен выбор узора: я мог выбрать для своего лица три горизонтальные полосы, как у моего слуги; или несколько косых линий, пересекающих лицо; или, если я как истый придворный выберу образцом королевский узор, я могу украсить свою физиономию неким подобием масонского знака в виде мистического треугольника. Но я не хотел ни одного из этих узоров, хотя король серьезно убеждал меня, что мой выбор вполне свободен. Наконец, видя мое непобедимее отвращение, он перестал принуждать меня.
Но не так легко было отделаться от остальных туземцев. Едва ли проходил день без того, чтобы они не подвергали меня своим надоедливым просьбам, так что под конец существование мое стало мне в тягость. Удовольствия, которым я раньше предавался, больше не утешали меня, и прежнее желание бежать из долины вернулось ко мне с новой силой.
Вскоре я узнал факты, увеличившие мое беспокойство. Я понял, что вся система татуировки связана у них с религией; мне стало очевидно, что они тем самым хотели обратить меня в свою веру.
В украшении вождей они прибегали к самой тщательной разрисовке, а некоторые из простых туземцев, казалось, были размалеваны без всякого разбора кистью домашнего художника. Я помню одного парнишку, который очень гордился большой продолговатой заплатой у себя на спине; мне же он всегда напоминал человека с налепленной между лопаток шпанской мушкой.
Хотя я и убедился, что татуировка являлась религиозным предрассудком, все же ее связь с суеверным идолопоклонством этого народа мне никак не удавалось выяснить. Она казалась мне необъяснимой, так же как и более сложная и значительная система «табу».
В религиозных установлениях большинства жителей Полинезийских островов есть заметное сходство, почти тождество, и всюду существует это таинственное табу, пользующееся то большими, то меньшими ограничениями. Эта замечательная система так странна и сложна, что даже люди, проживавшие годами на островах Тихого океана и изучившие местный язык, все же почти не были в состоянии дать удовлетворительное разъяснение по этому поводу. Сидя в своей долине Тайпи, я ежечасно наблюдал действие этой всевластной силы, но отнюдь не понимал ее. Действие это распространялось широко и было универсально, вторгаясь как в главные, так и в самые незначительные проявления жизни. В общем дикарь живет в постоянном выполнении предписаний табу, направляющих и контролирующих каждый его поступок.
В течение первых дней моего пребывания в долине я натыкался по крайней мере пятьдесят раз в сутки на чудодейственное слово «табу», которое кричали мне в уши каждый раз, как я бессознательно нарушал его предписания. На следующий день после нашего прибытия мне случилось передать немного табаку Тоби через голову одного из туземцев, сидевших между нами. Он вскочил, как ужаленный змеей, а остальная компания с таким ужасом завопила: «Табу!», что я уже никогда больше не позволял себе проявлять столь дурные манеры, тем более что они запрещены и законами светского приличия. Но не всегда было так легко угадать, где вы нарушаете дух «табу». Бывали случаи, когда меня призывали к порядку, если можно так выразиться, а я никак не мог понять, какой проступок я совершил.
Однажды я бродил по одному уединенному месту в долине и, заслышав на некотором расстоянии музыкальные звуки прядильных колотушек, свернул вниз по тропинке, приведшей меня через несколько шагов к дому, где с полдюжины девушек занимались изготовлением таппы. Я часто наблюдал эту работу и держал в руках пряжу во всех стадиях ее обработки. На этот раз девушки очень напряженно работали и, переглянувшись со мною и весело поболтав с минуту, снова взялись за дело. Я некоторое время молча смотрел на них и затем, машинально подняв несколько мокрых волокон, разложенных кругом, стал раздирать их. Погруженный в эту работу, я внезапно был оглушен истерическими воплями девушек. Вскочив на ноги, я увидел себя в тесном кругу девушек, которые, побросав работу, стояли передо мною с остановившимися глазами и в ужасе показывали на меня пальцами.