Тают снега
Шрифт:
Очки уже протерты, водворены на место. Вот на табличке написано: "Зойка". Из стойла выглядывала чернявая шустрая коровенка и норовила кривым рогом смахнуть жердь-затвор. "А как же ту тихую корову звали? Чалухой? Ну да, Чалухой". Помнится, отец партизанил, корову забрали белые и, когда ее уводили со двора, мать, глядя в замерзшее окно, на котором ребята отдышали пятнышко, по-деревенски, громко завыла: "Кормилица ты наша, Чалушонька... Теленочком, ведь теленочком я тебя, милую, взяла... Как жить-то без тебя, родная?.."
Иван Андреевич без надобности поправил очки, и видения
– Ну что, Зойка, как жизнь твоя молодая протекает?
– с улыбкой спросил Уланов и погладил ее между рогами. Зойка доверчиво потянулась к нему, шумно дохнула в лицо.
– Угощения требуешь? А я недогадлив. Плохо, видно, кормят тебя тут? Плохо, да? Считают, что ты корова сознательная, без корму выдашь цистерну молока...
– Насчет кормов, оно, действительно, у нас полная прореха, - услышал Уланов и оглянулся.
За ним в подшитых валенках, в старинной барашковой папахе стоял старик с маленьким сморщенным лицом, на котором резко выделялись кругленькие светлые глаза.
– Пастух Осмолов, - представил его Птахин, - между прочим, лучший пастух в области. На разные совещания ездит и все такое.
– Слышал, слышал о вас, товарищ Осмолов. Рад познакомиться.
Осмолов ответил на рукопожатие своей сухой, цепкой рукой и пошел впереди.
– Так вот, - говорил он на ходу, - оно, конечно, неудобно при председателе критику наводить, но я скажу, пусгь хоть разобидится, потому что хозяйство вести - не штанами трясти. Я летом холю коров, кормлю каждую чуть ли не с руки, а зимой их в могилу сгоняют, березовой да осиновой кашей кормят. Сами бы березу-то без ничего погрызли, а после этого их за дойки потягать. Какое выражение на лице будет?..
– Ладно, довольно, - насупился Птахин, - слышали все это не раз. Побереги запал до отчетного.
– А я и на собрании скажу, не заробею, и сейчас скажу, не только для тебя, а может, и для нового человека, товарища секретаря. Ну, чего, Туалета, глядишь на меня? Дочку ждешь? Милая, дочку! Эх ты! Жалко, язык у тебя мычать только умеет, а то бы ты сказала словечко, хоть и волк недалечко. На-ко вот, разговейся маленько, - и старик сунул ей в губы черную корочку хлеба.
Корочками и кусочками у него были набиты все карманы. Каждую корову он оделял этими корочками, с каждой вел разговоры, и в дальнем конце фермы коровы, высунувшись, поджидали его, некоторые жалобно мычали, словно жаловались.
– Иду, иду!
– крикнул Осмолов и, повернувшись к Уланову, сказал: - Вот Туалета - гордость нашей фермы, умница наипервейшая. Мои разговоры до тонкости понимает. Словом, королева. Я ей и имя дал заграничной королевы.
– Это какой же?
– А бес ее знает. Внук читал книжку вслух, и больно мне приглянулось имя той Марьи Туалеты.
– Стой, дедушка, ты, очевидно, разговор ведешь про Марию Антуанетту, французскую королеву?
– Може, и хранцузскую. Слышь, Туалета? Хранцузское имя-то у тебя, оказывается.
– И старик подмигнул белой корове с черными пятнами над усталыми глазами, с округло раздувшимся животом.
– Ну, побереги себя, ложись, ложись. Я еще приду к тебе, приду.
Корова отступила назад, грузно потопталась и начала осторожно ложиться.
– Во-во, так, умница, не ушиби его, не ушиби теленочка-то.
Прибежала Лидия Николаевна, раскрасневшаяся от мороза. Птахин представил ее. Иван Андреевич протянул руку. Лидия Николаевна, прежде чем поздороваться, вытерла свою руку о передник, чем немало смутила секретаря, и проговорила:
– Вы уж извините, что не могла вас встретить. В поле ходили за соломой. Сено кончается, так теперь уже наполовину даем, а что будет к весне - уму непостижимо. Чего морщишься, председатель? Неприятно слушать?
– Привык уж ко всяким разговорам.
– Оно и видно. Только от твоих привычек колхозу пользы никакой.
– Вон как! С каких это пор?
– Тебе это лучше знать, подумай, если забыл, времени у тебя свободного много. А сейчас вот что объясни: почему не разрешаешь силосные ямы открывать? Почему кормозапарники до сих пор не подготовлены?
– У меня, кроме фермы, есть над чем голову ломать. Это раз! обозлился Птахин.
– И если по вашему разуменью, стравить сейчас коровам сено, силос, солому - весной повезем скот на живодерню? Это два!
– С осени надо о зиме-то думать, с осени.
– ввернул Осмолов, - а когда промотаешь ворохами, трудно собирать крохами. Нечего на коровьем брюхе экономить. Скоро отел начнется. Не маленький, понимаешь, что это такое.
– Ладно, отложите критику до отчетного, еще раз говорю.
– Конечно, и там потолкуем, - сдвинула брови Лидия Николаевна.
– Но и сейчас слушай, да не вороти нос-то, не вороти. Хвастать фермой вы с Карасевым любите, а у нас на плечах уже коросты от вязанок. Ветку на себе таскаем, солому тоже. Замучились от тяжелой работы. Ладно, еще девчата не разбегаются. Твою бы Клару сюда!
– Клара не по своей воле дома сидит, - вспыхнул Птахин и торопливо добавил: - Что-нибудь придумаем насчет подвозки кормов. Чего это Карасев делает? Кругом завал!
– Карасев твой по бабам таскается. Ему некогда о колхозе думать.
Уланов не проронил ни слова. Его, производственника, коробили такие разговоры. В цехе так никогда не получалось, чтобы люди работали, старались, а начальники не знали, что у них и как у них. Ходили бы себе где-то, выпивали, блудили, а потом пот так, явившись перед этой женщиной с усталым лицом, огрызались потихоньку. Все закипело у него внутри, и, едва сдерживаясь, чтобы не повысить голос, Уланов сурово сказал:
– Вот что, товарищ Птахин, не что-нибудь придумаем, а немедленно организуйте подвозку соломы и сена трактором, который вам прислан. Так? Прикажите открыть силосную яму и организуйте подвозку силоса прямо к ферме. Когда будет создан запас кормов у фермы, поставьте на постоянную подвозку веток и корма двух лошадей, в их числе и ту, на которой катается ваш заместитель Карасев. Это обязательно! Все! А вам, товарищ бригадир, я не рекомендую таскать вязанки и тем более заставлять это делать девушек. Как я понял, ваши непосильные труды лишь расхолаживают руководителей колхоза.