Тают снега
Шрифт:
– Приветствую с поселением новых жителей села Корзиновки, провозгласил он и, не обметая феpoвыx бурок, прошел к столу. На ходу он вытаскивал из кармана бутылку.
– Ну, что-что, а пара стаканчиков, думаю, найдется?
– подмигнул он Тасе и неизвестно чему ухмыльнулся.
Деревенские понятия о гостеприимстве несколько отличались от городских. Это Тася уже успела усвоить и потому не решилась прогонять Карассва. "Посидит и уберется", - подумала она, доставая стаканы.
Карасев снял меховую полудошку, шапку и уже мучился перед зеркалом,
– Н-да-а, женщина -- якорь семейного быта, - возгласил он и вытер расческу о штаны. Потом дунул на нее и, пихая в кармашек, продолжал рассуждать, приподнимая руку, закидывая вбок голову.
– Вот вам, пожалуйста, еще один фактик. В запущенном, как говорится, Богом и людьми углу появилась женщина и вдохнула в него искру печного очага и уюта.
Тася вначале недоумевала, а потом на нее напало озорство.
– И где это вы выучились деликатному разговору, Аверьян Горасимович!?
– восхитилась она.
– Прокатываетесь?
– огорченно приподнял подбритые бровки Карасев.
– А я ведь от чистого сердца к вам, как к городской, развитой женщине. К кому же идти? К нашим корзиновским аржанушкам? Мы с вами не совсем культурно поговорили тогда, в поле. Вы уж не обижайтесь... При общественном деле случаются всякие там нездоровые словечки.
Карасев захмелел, придвинулся поближе к Тасе и начал жалеть себя, холостого человека, поносить свою жизнь холостяцкую. Тася все еще с интересом и нарастающим чувством брезгливости слушала его, думая, когда его прогнать лучше - сейчас или немного погодя? А между тем Карасев сокрушался и намек даже сделал, что не прочь бы жениться, да вот подходящей пары нет, в деревне сплошные "аржанушки", а годы-то идут.
– И так хочется иной раз жить по-людски, и детишек своих иметь, и свой угол... Я ведь всю жизнь но чужим углам, Таисья Петровна, всю жизнь с какими-то непутными людьми... от грубости устал, от нечисти устал, от всего устал... Жизни хочется, обыкновенной, почитаемой.
– И вдруг вскинулся, поглядел на нее просяще.
– Скажите, смогу я еще, ну, как все... честно... культурно...
– Шли бы вы, Аверьян Герасимовнч, спать, - сказала с какой-то пробуждающейся жалостью Тася.
– Выпили и ступайте. Разговоры ваши серьезные, и не сейчас надо об этом: поздно уже да и нетрезвы вы.
Карасев слушал, слушал ее, и выражение его глаз начало меняться, появилось в них что-то хитренькое.
– Холодно одной-то спать?
– подмигнул он.
– Мы вдвоем, - сдерживая себя, ответила Тася, как будто не заметив перемены в его голосе и взгляде.
– Так то дите, еще смысла не знает.
– Вы, по-моему, сейчас насчет смысла тоже не совсем, - усмехнулась Тася.
– Начали вроде бы со смыслом, а кончаете чепухой.
– Я-то? Я - чепухой? Скажешь тоже. Я все знаю, все понимаю. Твое вдовье дело тоже понимаю. Мышь соломку точит, и то... хе-хе...
– Он вдруг торопливо облапил ее и, ища мясистыми губами ее губы, невнятно бормотал: Я знаю... мышь и то хочет...
– Постой-ка!
– сказала Тася таким деловым тоном, что Карасев ослабил объятия. Она встала, оттолкнула его руки и ударила его по щеке изо всей силы. Затем так же деловито сняла с вешалки его доху и шапку.
– И быстрей!
– приказала она, - а то я еще и поленом обогрею. Культуры... Обыкновенной жизни ему надо! Слизняк! Износился, истаскался...
– Говоря так, Тася наступала на Карасева, а он ошарашенно пятился от нее к двери. Только на пороге он опомнился и начал матерно ругаться:
– Н-ну, погоди!
– рычал он, натягивая доху, - погоди! Меня-а по морде!.. Я те... Ишь, недотрогу из себя строит! Знаем мы вас, недотрог...
Тася погасила свет и, прижав к себе Сережку, тихонько всхлипнула. Обидно! Случалось и раньше, пробовали ухаживать за ней мужчины, женатые обычно, но делали это не так бесцеремонно. Всегда становилось до того тяжко на душе, хоть волком вой. И почему это так считается, что раз оступившаяся женщина потом только и делает, что без конца оступается и привечает каждого встречного и поперечного. Гадко! Ох как гадко! Сама, сама виновата! Терпи теперь. Еще не все оскорбления и обиды испытала, еще не все.
Спать не хотелось. Она вышла на улицу, прислонилась к дверному косяку спиной и, засунув руки в рукава телогрейки, долго глядела в хмурое зимнее небо. Ни одной звездочки на небе. ни одного огонька в деревне. Тихо вокруг и холодно. Как, в сущности, иногда человек бывает одиноким!
Утром Лидия Николаевна между делом спросила:
– Зачем это Карасев завернул к тебе вечор?
Тася ответила сердито:
– Переночевать.
– И как?
– Постель жесткой показалась.
– А-а, подался, значит, на остров, там лучше принимают. Блудит он тут, как кот. Раздолье ему - мужиков мало, а нашего брата много. И потому не женится, стервец!
– Лидия Николаевна вынесла ведро на улицу и, вернувшись, добавила: - А он не впервые уходит отсюда не солоно хлебавши. Ко мне тоже как-то на огонек завертывал.
– Да ну?
– поразилась Тася.
– Неужели и к вам осмелился?
– А что ж, я ведь тоже вдова, тоже баба, а не мерин, вот и желают иногда мужички, вроде Карасева, выручить!
Тася знала, что хозяйничает в колхозе в основном Карасев, а не правление и не председатель колхоза Зиновий Птахин. Безвольный он какой-то, этот Зиновий, будто мухами засиженный. Говорят, жена крутит им, как захочет, а Карасев, видимо, чем-то и в руках своих зажал. Поди-ка их разбери, что у них там?
Птахину было тридцать два года, а выглядел он, как старая, заезженная лошадь. Голос вялый, походка расслабленная. Делает он все нехотя, словно принудиловку отбывает. Последнее время даже на ругань колхозников перестал обращать внимание, хотя раньше он всякое выступление против себя помнил - и мстил. А еще раньше, когда прибыл в колхоз, был он хорошим парнем и дельным агрономом. Пока не женился на Кларе Заухиной.