Театр нашей жизни. Для тех, кто любит думать

Арутюнов Герман

сапожное,

портняжное,

знахарство.

Так что большинство ремесленных деревень (в первую очередь гончарных) это наследие скоморохов, живших по правилу «и швец, и жнец, и на дуде игрец». А скоморошничали теперь уже только на праздниках да ярмарках.

Все шуты и скоморохи, как отмечают этнографы, практиковали «обрядовые формы антиповеденния», то есть все делали наоборот (ходили на руках, падали вверх тормашками, надевали вывернутые наизнанку звериные шкуры, проговаривали словесные бессмыслицы). Это говорит о том, что в скоморохи как правило шли люди с инстинктом противоречия (в каждом школьном классе встречался и сейчас повсеместно встречается шут гороховый, который всегда готов возразить и переиначить), что заставляло их все делать наоборот. И этот инстинкт исходит от первого апостола Бога – Денницы, который взбунтовался, не захотел делать так, как велел Бог, но по-своему. Почему и говорят: «Бог

дал попа, чёрт – скомороха.»

Постоянно встречая в этой книге упоминание об обряде и театре как обряде, читатель уподобляется шаману, который ходит по кругу мимо одних и тех же камней, выкрикивает одни и те же звуки и совершает одни и те же движения. В итоге не факт, что пойдет дождь или зажжется погасший огонь, но какое-то воспламенение (души) обязательно случится.

Когда погружаешься в мир театра, особенно, когда не из зрительного зала, а изнутри, со сцены, из-за кулис, осознаешь, какое это чудо. И, если вдруг теряешь этот мир, если вынужден от него отказаться, как когда-то отказался от театра мой отец, это трагедия…

III. Несбывшееся

Мы, если о чем-то говорим, то больше о реализованном, о том, что произошло или происходит. Или о том, что планируем, на что надеемся… А вот о том, что не получилось, не сбылось, не осуществилось, говорим реже, интуитивно стараемся забыть. Может быть, потому что это такая глубина, такой колодец судьбы, в который просто страшно заглядывать. Веет оттуда, из этой роковой безысходности, холодом космоса, тем, что неподвластно нам ни предотвратить ни изменить, ни отодвинуть….

Как у Василия Жуковского в балладе «Кубок» о юноше, который, добиваясь руки невесты, бросился в море за упавшим в пучину кубком и утонул:

«Приходит, уходит волна быстротечно,А юноши нет и не будет уж вечно…»

Некоторые психологи считают, что говорить о прошлом и сетовать над утраченным вредно для здоровья и для нервов – все равно, мол, не вернешь, чего убиваться, только душу надрывать. А мне кажется, что для сердца, для того, чтобы оно не зачерствело, можно и надорвать, даже нужно. Еще и потому, что жизнь состоит не только из сделанного, но и из несбывшегося. И зачастую энергия несбывшегося может и созидать, а может и разрушать.

У моего отца Рафаэля Арутюнова (1923–1994), жизнь сложилась внешне вполне благополучно, даже сверх. Но это внешняя, на взгляд со стороны. А внутренняя духовная жизнь оказалась трагичной.

В 1938 году, окончив в 15 лет восемь классов в Тбилиси, он переехал к отцу (моему деду) в Москву и вскоре увлекся театром. Ходил в разные московские театры, а сам стал заниматься в театральной народной студии, которой руководил в конце тридцатых годов ученик Всеволода Мейерхольда Борис Равенских (1914–1980), будущий главный режиссер Малого театра и театра имени А. С. Пушкина.

Причем, отца больше привлекала не актерская игра, а работа режиссера. И это не случайно – уже мальчишкой в Тбилиси в дворовых играх по футболу ему хорошо удавалось подсказывать товарищам по команде, как играть, так что его стихийно всегда выбирали капитаном. Он режиссировал игру. А как читал стихи, особенно «Мцыри» М. Ю. Лермонтова, любимого своего поэта. Разыгрывал стихотворение как театральный спектакль. В нем клокотали ярость и отчаяние. Первобытная сила и готовность биться до конца.

Родственники и друзья не раз слышали, как он читал, и это настолько завораживало, что не раз при встречах просили его почитать именно «Мцыри». Обычно не всю поэму (хотя отец знал наизусть «Мцыри» целиком и еще много стихов М. Ю. Лермонтова), а тот отрывок, где описывалась битва с барсом…

«Ты помнишь детские года:Слезы не знал я никогда;Но тут я плакал без стыда.Кто видеть мог? Лишь темный лесДа месяц, плывший средь небес!Озарена его лучом,Покрыта мохом и песком,Непроницаемой стенойОкружена, передо мнойБыла поляна. Вдруг по нейМелькнула тень, и двух огнейПромчались искры… и потомКакой-то зверь одним прыжкомИз чащи выскочил и лег,Играя, навзничь на песок.То был пустыни вечный гость —Могучий барс. Сырую костьОн грыз и весело визжал;То взор кровавый устремлял,Мотая ласково хвостом,На полный месяц, – и на немШерсть отливалась серебром.Я ждал, схватив рогатый сук,Минуту битвы; сердце вдругЗажглося жаждою борьбыИ крови…

да, рука судьбыМеня вела иным путем…Но нынче я уверен в том,Что быть бы мог в краю отцовНе из последних удальцов…Я ждал. И вот в тени ночнойВрага почуял он, и войПротяжный, жалобный как стонРаздался вдруг… и начал онСердито лапой рыть песок,Встал на дыбы, потом прилег,И первый бешеный скачокМне страшной смертию грозил…Но я его предупредил.Удар мой верен был и скор.Надежный сук мой, как топор,Широкий лоб его рассек…Он застонал, как человек,И опрокинулся. Но вновь,Хотя лила из раны кровьГустой, широкою волной,Бой закипел, смертельный бой!Ко мне он кинулся на грудь;Но в горло я успел воткнутьИ там два раза повернутьМое оружье… Он завыл,Рванулся из последних сил,И мы, сплетясь, как пара змей,Обнявшись крепче двух друзей,Упали разом, и во мглеБой продолжался на земле.И я был страшен в этот миг;Как барс пустынный, зол и дик,Я пламенел, визжал, как он;Как будто сам я был рожденВ семействе барсов и волковПод свежим пологом лесов.Казалось, что слова людейЗабыл я – и в груди моейРодился тот ужасный крик,Как будто с детства мой языкК иному звуку не привык…Но враг мой стал изнемогать,Метаться, медленней дышать,Сдавил меня в последний раз…Зрачки его недвижных глазБлеснули грозно – и потомЗакрылись тихо вечным сном;Но с торжествующим врагомОн встретил смерть лицом к лицу,Как в битве следует бойцу!..»

То есть билась в нем и актерская и режиссерская жилка и настолько зримо, что убедил учителя и наставника позволить ему, семнадцатилетнему школьнику, не имевшему никакого театрального образования, поставить самостоятельно моноспектакль по «Мцыри».

В том же 1940-м году Б. Равенских предложил отцу проводить репетиции спектакля «Маскарад» по драме М. Ю. Лермонтова. Сам приходил, старался до поры не вмешиваться, только подшлифовывал отдельные детали, поправлял, как это выразить и передать, с каким чувством, с каким темпераментом, где нужны паузы, а где наоборот, быстродействие… Штрихи мастера… Также как когда-то Рубенс наносил на картины учеников последние мазки, и после этих мазков полотна становились шедеврами.

Студийцы вокруг Б. Равенских. 1940 г.

С наставником. Репетиция моноспектакля «Мцыри». 1940 г.

В итоге спектакль прошел три прогона и стал потом частью репертуара московского драматического театра имени К. С. Станиславского. А отец гордился, что масса находок в спектакле – его. К тому же они с наставником обсуждали, как сделать уже готовый моноспектакль по поэме «Мцыри» М. Ю. Лермонтова, положить на музыку, с которой Б. Равенских начал экспериментировать еще в тридцатые годы, учась у В. Мейерхольда.

А было-то ему, Рафику Арутюнову, в 1940 году всего 17 лет. И хотя большинство артистов и артисток в этой народной студии были школьники (отец, занимаясь в студии, увлек театром несколько одноклассников) и студенты, спектакль показывали на сценах разных домов культуры, все было по-настоящему.

Водевиль «Любовь довоенного уровня». 18.6.1941 г.

До войны успели подготовить еще два спектакля: «В тиши лесов» П. Нилина и «С любовью не шутят» Кальдерона. Они тоже потом вошли в репертуар московского драматического театра имени К. С. Станиславского… Репетировали водевиль «Любовь довоенного уровня», сцены из других спектаклей…