Театр нашей жизни. Для тех, кто любит думать
Шрифт:
Планы были самые радужные – после школы поступить в театральное училище и параллельно продолжать заниматься в народной студии у Б. Равенских. Он уже тогда, открыв в отце талант и предполагая, что сам будет потом работать в каком-то театре, видел в нем своего помощника, а, может быть, и второго режиссера. Все-таки не часто в 17 лет школьнику удается почти самостоятельно поставить три полноценных спектакля. Но отец не думал, что ему не удастся не только стать театральным режиссером, но и режиссером собственной жизни.
Баку.
Летом 1941 года началась война. И отец, как и многие его сверстники пошел добровольцем на фронт. А как же театр, карьера режиссера? Ведь мог вместе с Б. Равенских уехать в эвакуацию в Ташкент. Но нет, даже тени мысли такой не было у мальчишек 1941 года, все они рвались на фронт, а кому не было 18, даже приписывали себе лишний годик-другой. А, поскольку в 189 московской школе, которую в 1940 году Рафик Арутюнов закончил, проводились дополнительные занятия по подготовке артиллеристов, военком на призывном пункте Свердловского района это учел и направил его в артиллерийское училище в Баку. Там он проучился почти год, а оттуда в звании младшего лейтенанта его летом 1942 года направили на Южный фронт, командиром минометного взвода.
Как и многие, наивно думал, что война быстро закончится, и он сможет вернуться в театр, будет работать у Б. Равенских и учиться на режиссера. Но жизнь распорядилась по-своему. Так случилось, что его взвод, ведя оборонительные бои, окопался в болоте, на местности, которая хорошо простреливалась. А рядом воевал батальон штрафников. В результате немецких обстрелов число наших бойцов и там и там сокращалось прямо на глазах. Три дня и немцы и наши убийственно перестреливались, уничтожая друг друга. Ближе к ночи, когда перестрелка затихла, к отцу приполз тяжело раненый майор, военный комиссар воевавшего рядом штрафного батальона.
– У нас от батальона, – сказал он, – осталось 20 человек. Возьми их, лейтенант, под свое крыло. Ни в твоем минометном дивизионе ни в моем штрафбате офицеров больше не осталось, а я уже не жилец.
– Какой я командир батальона, – сказал отец, – я же даже не член партии, да и по званию, сам видишь, младший лейтенант.
– Ничего, – прошептал комиссар, – больше ведь некому. А в партию я тебе рекомендацию накарябал. – и он протянул отцу огрызок полевой карты, на обороте которого было что-то написано…
У отца от всего дивизиона осталось тоже человек 15 на тридцать разнокалиберных (50 мм, 82 мм и 107 мм) минометов, к каждому миномету свой подход, своя квалификация, но что ему оставалось делать… А комиссар, поняв, что лейтенант почти соглашается, прислонился к брустверу окопа и затих с улыбкой на устах, как будто уснул.
Но повоевать командиром еще и батальона штрафников, пусть и поредевшим, отцу почти и не пришлось. Немцы продолжали обстрел болота, и через два часа от разорвавшейся мины нового командира выбросило из окопа и он потерял сознание.
Потом уже в дивизионном госпитале, узнав, как все было,
– Ничего, лейтенант, мы тебя подлатаем и в партию примем, вторую рекомендацию я тебе дам.
И, пока две недели подлатывали, достав еще 20 минных осколков из ноги, приняли в партию, и домой в Тбилиси долечиваться под материнский кров младший лейтенант Рафаэль Арутюнов отправился коммунистом. За боевые действия в том «сидении» на болоте получил медаль «За отвагу».
Подлечившись, потом еще воевал, на крымской земле под г. Керчь. Уже не младшим лейтенантом, а лейтенантом, командуя минометным дивизионом в составе Таманской дивизии, получил орден «Красной звезды» и снова был тяжело ранен, перенес шесть операций.
Но разочарование наступило, когда в 1944-м его комиссовали, и он вернулся в Москву, в свою комнату на Кузнецком мосту, где они жили с отцом, где много лет собирали большую библиотеку. Увы, там жили уже другие люди, да и от библиотеки остались только какие-то учебники. А в свердловском военкомате, куда он пришел встать на учет, чтобы определиться с жильем и сказать, что собирается поступать в театральное училище, военком сурово огорошил:
«Ты фронтовик, да еще коммунист, должен понимать, стране сейчас нужны не артисты, а юристы. Так что направим тебя в суд заседателем, а параллельно будешь учиться в юридическом…»
Парню было 21 год. Сейчас его сверстник заспорил бы с военкомом, отстаивая свое право на призвание, на будущую любимую профессию. Но время тогда было другое, чувство долга во всех воспитывалось с детства, на всех этапах взросления (октябрята, пионеры, комсомольцы, коммунисты), и не принято было коммунистам отказываться от партийных поручений. Да что там не принято – нельзя было отказываться. Да и не воспринималось это как принудиловка – надо, значит надо. Не случайно в 1941-м на фронт прямо со школьной скамьи убегали 16-17-летние ребята. Другое и в голову не приходило.
И он год работал в суде и поступил в Юридический, в душе все еще надеясь, что это временно, и рано или поздно он снова окажется в театре.
Но через год его вызвали уже не в военкомат, а в райком партии и сказали:
– Ты фронтовик, да еще коммунист, должен понимать, стране сейчас нужны не юристы, а журналисты-международники для работы в арабских странах. Так что направим тебя в Институт востоковедения…
Это уже был как удар судьбы. Он потом всю жизнь не мог ходить в театр.
«Не могу, – говорил, – как режиссер, смотреть спокойно, как все не так выстроено, Вижу, что здесь бы сделал иначе, а здесь совсем по-другому бы повернул… Руки чешутся…». А на глазах – слезы.
Сколько раз мы с ним в разговорах так или иначе выходили на эту тему. И каждый раз он заново переживал это, как трагедию всей жизни, это была как незаживающая душевная рана.
«Так и пошел бы, – говорил я ему, – в театральную студию при каком-нибудь театре или в какой-то народный театр, что мешало?»