Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
Не портрет ей был нужен! Шпионит она!
И даже не на «Бульдога» — вместе они шпионят на того, кто повыше. Продажной любовью занимается для прикрытия, а на деле шпионит.
И облаву на малину Лёньки Серого не Маруська, а она, Зинка-Изольда, навела!
А вчера, проезжая мимо, его узнала, «Бульдогу» доложила, а тот хозяину своему, вот и устроили на него засаду. А он, как идиот, с напряжением в штанах совладать не смог, попался.
Туман за окном. Туман в голове. Не от вина туман. Подсыпала Изольда в вино, как говорит Маруська, «не пойми что». Не выплюнул бы первый бокал в горшок с фикусом, пока она в ванную ходила, уже валялся бы замертво.
Вояки по команде «Бульдога» его с разных сторон окружают. Это конец.
Конец.
А он так и не понял, для чего жизнь давала ему отсрочку? Зачем даны были ему эти месяцы в малине и в полуподвале? Чтобы он понял что?
Пятится задом. В голове плывет всё.
Пятится.
Сколько шагов до конца осталось?
Пятится.
Изольда-Зинка смотрит трезво и зло. «Бульдог» разъярен. Не убивает, видно, лишь потому что Константиниди хочет убить его сам.
Бежать некуда. Сзади только балкон, в сторону которого он пятится. Но номер на высоком четвертом этаже, и ни дерева под балконом. И вниз не прыгнуть — разобьешься…
Некуда бежать…
Это конец.
Бежать некуда.
И снова черный Даля Петербург. Лет за десять ДО…
— Почудилось тебе, девочка-судьба! — подводит итог Женя, рассказав, что у вчерашнего почитателя Вулфа в московской галерее гипогликемическая кома случилась, а не таинственный Черный человек воду в бутылке отравил.
И хорошо, что почудилось!
Просто нервы у нее были на пределе. Да, встретился один и тот же человек в автобусе и в галерее. Да, не самой привлекательной наружности. Но каких только совпадений в жизни не бывает. Случайность. Всё случайность, а она уже и в бега подалась…
Даля с девочками выходит на улицу.
И… будто проваливается в другое измерение. И в другое время. И в другую жизнь. Будто уже когда-то, в другой реальности, жила здесь, на Васильевском.
Или где-то эту жизнь видела? Или про нее читала?!
Нет, не помнит, чтобы читала. Но словно генетической памятью знает — она здесь жила. Ходила по этим линиям, дышала этим воздухом, видела этих чаек в небе. Иначе как может быть, что она первый раз здесь, на растиражированном тысячами туристических справочников клочке земли между Невой и Малой Невкой, и ей здесь так хорошо! Будто земля, и вода, и небо возвращают всё, что было кем-то когда-то послано в это небо.
Кем?
Девочка со скрипочкой стоит на Кадетской, подняв голову, смотрит, как чайки дерутся в небе.
В Румянцевском сквере на скамейке целуются двое, освещенные солнцем в отсветах свежей листвы. Пространство раскаляется вокруг них, закручивается в воронку, затягивает, засасывает, завлекает в истовый водоворот любви.
На бульваре возле закрытой в рабочие дни, но не закрытой совсем: «Богослужения только по воскресеньям, вход со двора» — лютеранской церкви Святой Екатерины тоже двое. Седой, уже пожилой, мужчина и женщина, крашеные волосы которой делают ее моложе спутника, но явно не столь уж отставшая в возрасте от своего любимого.
Держатся за руки. И в этом касании рук двух бесприютных — кто в таком возрасте будет держаться за руки в сквере, если им есть куда пойти! — двух неприкаянных, двух ни на что не решившихся, пригвожденных к своей отчаянно несчастливой, но давно сложившейся и привычной жизни людей такая страсть, что даже поцелуям тех двух юных любовников в Румянцевском сквере не снилась.
В той жизни ее зовут как-то иначе. Кто она там?
Екатерина? Мария? София? Анна?
Это она идет с двумя девочками, ею рожденными дочками. Идет за сухим молоком для своих девочек, и морщится при каждом шаге — новые панталоны отчаянно трут кожу, но что поделать, если всё тонкое белье осталось в прошлой жизни, а иного белья теперь не купить.
Идет, уже не подметая тротуары подолом юбки — прислуги больше нет, а стирать испачканные юбки самой, расходуя на чуть теплую воду весь неприкосновенный запас дров, накладно. Да и юбки стали короче.
Какой это год? Век какой?
Идет. В давно не новых, но еще не совсем сбитых ботинках. Без шляпки. Помнит, мать ей внушала, что революция не повод выходить из дома без шляпки. Но что поделать, если шляпки теперь нет. Сколотые шпильками волосы грозят рассыпаться, порушив единственно возможную в таком случае прическу — большой пучок на затылке. Что поделать, если ничего иного с немытыми много дней волосами сделать нельзя.
Идет. С немытой головой. Без шляпки. В старых ботинках.
Идет. И чувствует, как счастье всеми потоками вливается в нее.
Кто она?
Что это…
Когда…
Откуда…
Откуда это не понятно чье ощущение, в которое она, Даля, так внезапно вошла здесь, на Васильевском острове в начале двадцать первого века?
Это вливающееся, заполняющее, затопившее ее ощущение счастья, которое никак не вяжется ни с рухнувшей семейной жизнью, ни с забракованной курсовой, грозящей отчислением, ни с ее бесприютностью, ни с пугающим Черным человеком?
Откуда этот невероятный свет ранней листвы, и тепла, и золота в небе? Чьими глазами она видит его?
Кто она? Почему она здесь? И почему ей здесь так невозможно хорошо?
Что-то выбивает Далю из иного измерения. Словно мощный скачок напряжения выбивает пробки.
И нет никакого прошлого, никаких людей, которых она только что видела, и никаких ощущений, которые чувствовала. Только странные люди, странно смотрят на нее. И вслух ее обсуждают:
— Она?
— Не, не она…
— Не она точно! Он сейчас не в Питере.
— А если без него?
— В медовый-то месяц? Ты б от него в медовый месяц уехала?
— Ни в жисть!
— Тогда не она. И дети откуда?
Она или не она?
Неужто и в Питере московскую «желтую» прессу читают, а Даля еще думала, что Питер интеллигентный город.
Отводит нагулявшихся девочек обратно в галерею. Аню уже явно клонит в сон. Маня еще держится, снова и снова требует стишок про маленьких феечек, которые сидели на скамеечке, читать, Даля уже со счета сбилась, сколько раз за прогулку его прочитала.