Тельняшка математика
Шрифт:
– Старпом.
– Так чего ему нужно?
– Извините нас, пожалуйста…
– О деле говори!
– Ну что дело? Вот загуляли. И он пошел просить вас, чтоб подбросили на судно. Мы на рассвете отходим, у старпома и так уже полно грехов. Задержим отход…
– Понятно, – он опять не дал мне договорить. – А где стоите?
– В устье Корожечны. Ну вот, я собственно извиниться хотел. Теперь, пожалуй, пойду.
– Иди, – кивнул капитан, – иди.
– Еще раз простите. До свиданья!
Я стал перелезать на дебаркадер.
– Иди, – повторил капитан. – Зови сюда ребят.
– Как? – остановился я. – Вы действительно нас подбросите?
Капитан улыбнулся:
– А то оставим пропадать! Зови, говорят, пока не раздумал, – дурашливо
Когда мы с Геркой затащили старпома на палубу, она уже подрагивала от работы двигателя. Халин попытался было произнести речь о роли солидарности в жизни моряков, но капитан рубанул ему:
– Сядь!
И старпом сразу покорился – уселся на ту самую скамеечку, где раньше сидели парень с девушкой. Однако продолжал ораторствовать заплетающимся языком.
Из надстройки появилась девушка.
– Поесть не хотите? – спросила она.
Мы с Геркой дружно отказались.
Капитан обнял девушку, притянул к себе.
– Дочка! – сказал он. – Коком у меня ходит. Я ее нынешней весной за механика своего выдал. Во какую семейственность развел! – И он счастливо рассмеялся.
На коротком переходе до устья Коржечны Халин совершил последний в ту ночь подвиг. Когда катер отошел от пристани и на палубе стало свежо, старпом перешел в рубку. Здесь он увидел девушку и двинулся на нее в атаку. Я заметил это не сразу, ибо по просьбе капитана стоял рядом с ним и помогал сориентироваться, чтобы в темноте не проскочить мимо наших судов. А когда обернулся и увидел, что старпом уже руки пускает в ход, бросился его унимать.
Но девушка остановила меня:
– Да не бойтесь вы! Вот беспокойный! Что, я сама с пьяным не справлюсь? Помогайте лучше папаше.
Через несколько минут катер подошел к нашему «омику». Старпома мы перетащили на борт с большим трудом. Когда катер уже отвалил, он все еще кричал пожилому капитану:
– Отец! Не уходи! Возьми на свою лайбу. У тебя народ хороший! И дочь красавица! Я моряк что надо! Возьми!
– Штатных местов нема! – отшутился капитан.
Катер развернулся, и его ходовые огни быстро скрылись за поворотом берега.
Мы наконец уложили старпома спать. У Герки слипались глаза.
– Ну что? – спросил он. – На горшок и баиньки?
– Погоди минутку!
Я забежал в свою каюту и вытащил из чемодана запасной свитер – толстый, старый, нелюбимый, кое-где побитый молью.
– Вот, – сказал я, вручая свитер Герке, – не знаю, добудем ли в Архангельске что-нибудь получше, но если не добудем, в плавании и этот сойдет. Возьми.
– Спасибо! – обрадовался Герка. – Клевая шмотка. Для полярки в самый раз. Тебе не жалко?
– Нет. Спокойной ночи!
Я заспешил к себе. Хотелось побыть одному. Хотелось сделать над собой усилие, чтобы забыть этот вечер. За всю жизнь не помню, чтоб чувствовал такое отвращение к самому себе. Ну и впутался! И, главное, никто не тянул, самому захотелось поиграть в бесшабашного матросика.
Исповедь рационалиста
Многие знакомые давно зачислили меня – математика по профессии, аналитика по складу ума – в ранг исключительно рациональных людей. Когда они утверждают это, я не спорю. Но не потому, что соглашаюсь. Просто роль рационалиста весьма удобна. Она освобождает от любопытных вопросов, от того, что из тебя выуживают признания, ждут рассказов о душевных движениях. Я вообще-то не молчун, но об этой стороне жизни своей души никогда не распространяюсь. И зачисление в рационалисты меня вполне устраивает. Потому я нередко даже нарочно подбрасываю знакомым «фактики», убеждающие их в моем рационализме. А люди – как пишут социологи – раз составив мнение о человеке, очень неохотно с ним расстаются. И значит, мои «фактики» попадают на благодатную почву – ловят их охотно, ибо с их помощью легко убеждаются в собственной мудрости: я же говорил, что он рационалист, и был прав, вот еще одно доказательство.
Взявшись писать эти записки,
Мне кажется, что изначальное отношение к женщине парня, вступившего во взрослую жизнь, более всего зависит не от его душевного склада, а от того, какая у него мать. Ведь это первое существо вечно загадочной для нас половины человечества, которое постоянно, долгие годы рядом с нами. И, взрослея, мы пристально приглядываемся к матери – даже не задумываясь над этим, именно по ней складываем свое представление о том, каковы женщины, как надо к ним относиться.
Не знаю, могут ли здесь быть какие-то общие законы, но про себя скажу с уверенностью: именно матери я обязан тем, что легко, безо всяких моральных усилий прошел мимо веселых соблазнов, которые связывают с акселерацией. Разговоры на школьных переменах о чьих-то похождениях не тревожили моего сознания, а девчонки, рано начавшие играть в любовь, и вовсе вызывали брезгливость.
Конечно, два детских увлечения были и у меня, но они были именно детскими – во всей полноте старого смысла этого слова. Потом, в университете, были, конечно, легкие флирты, поцелуйчики, встречи наедине. И несколько раз я был совсем близок к тому, чтобы переступить заветную черту. По рассказам сокурсников я знал, как это бывает, слышал, что в последний момент надо проявить немного решительности, чтобы покончить с традиционным женским кокетством, по законам которого разыгрывается фарс сдачи. Но что-то меня удерживало от этого последнего нажима. Не знаю что, может быть, всего одна фраза Юрия Олеши: «Счастлив тот, кто, познавая женщину, был огражден любовью». Я боялся разочарования, хотел счастья и не был согласен на меньшее.
После второго курса мы поехали на целину. И здесь произошел случай, когда от меня уже ничего не требовалось – ни нажима, ни усилий, только одно – пустить все по воле волн.
От Целинограда до нашего совхоза – километров двести – мы добирались на грузовиках. Я сидел на запасном колесе, прислонившись спиной к кабине. А у моих ног на сене сидела экономистка с параллельного курса. Она и раньше, в дороге, не раз оказывала мне знаки внимания, делала это грубовато, с глупыми ухмылками. Когда на станциях возникали импровизированные танцы, она как бы невзначай оказывалась рядом со мной и сама тащила меня в круг: «Пойдем, пойдем, неважно, что ты не умеешь танцевать, тут почти никто не умеет», – и начинала выделывать что-то ногами, всем телом прижимаясь ко мне. На одном перегоне она тоже как бы невзначай оказалась в нашем отделении, села на мою полку и стала вместе со мной смотреть в окно. Она то и дело спрашивала: «Что это?» – показывала пальцем, при этом обязательно задевала меня грудью. Ребята посмеивались над неравнодушием ко мне экономистки, но я не придавал этому значения. И вот в машине мы снова оказались рядом. Она сидела, прижавшись спиной к моим коленям. Впрочем, в тесноте кузова это тоже воспринималось вполне естественно. Мы выехали часов в шесть вечера, но двигались медленно. Зашло солнце. С наступлением темноты резко похолодало. На мне были сапоги, телогрейка, и я нисколько не замерз, но руки почему-то быстро превратились в ледышки. Я заерзал на своем колесе, пытаясь засунуть руки в карманы. Было так тесно, что и до карманов добраться нелегко.
– Что ты крутишься? – спросила она, запрокинув голову мне на колени.
– Руки замерзли.
– Погоди, – сказала она с какой-то загадочной интонацией, – сейчас я согрею.
Она расстегнула верхнюю пуговицу на груди и, взяв мои ладони в свои, сама опустила их под телогрейку. В первую секунду меня как током обожгло. Под пальцами у меня оказались ее голые груди. Я рванулся назад, но она сдавила мне локти.
– Все хорошо, – сказала она тихо, все так же держа голову на моих коленях, – все хорошо, милый, грейся!