Тело угрозы
Шрифт:
– Похоже, ничего не взято. – Джина огляделась, прежде чем прийти к такому выводу.
– Думаю, что и в доме тоже все сохранилось. Его опечатала власть, и теперь что-нибудь унести отсюда – значит украсть у властей. Для негастролера это роли не играет, но для местных – тут все обо всех все знают, и портить отношения с участковым никому не хочется.
Прежде чем погасить огонек, Минич подошел к полке, где лежал немудреный инструмент. Взял долото, сунул в карман – ручкой вниз.
– А нам придется рискнуть, – вздохнула она.
– Нам уже хуже не будет. Пошли.
– Давай заодно посмотрим и вышку.
– Непременно.
– Ну почему же. Гостей смешить, например, подвыпив.
– Ого – конструктивно мыслишь.
– Не забудь – лесенка там хлипкая. Если ее не поправили, конечно.
Не поправили; это вселяло надежды. Установив факт, Минич сказал:
– Я вскарабкаюсь; обожди здесь.
– Я и не собиралась.
Минич, покряхтев, забрался, минуя сломанную перекладину. Погодя чуть скрипнула дверка, отворяясь. Минуты через три скрипнула снова. Минич осторожно спустился.
– Все как в госбанке: в сохранности.
– Неудачно сравнил.
– Надо было сказать – в идеальном госбанке. Ладно. Пошли вламываться. А то я скоро усну на ходу.
Из окон он выбрал кухонное. Повозился несколько минут. Ставня подалась легко. Тускло блеснуло стекло. Минич занялся рамой. Выругался.
– Что? – встревожилась Джина, стоявшая, прислонившись к стене: уже не оставалось сил держаться прямо.
– Ничего – щепка откололась. Ладно, потом замажем, чтобы не светилась. Кстати, ее и пальцем можно было отколоть: рамы состарились до последнего.
– Люциан, вечная ему память, давно уже собирался затеять ремонт. Но экономика у него так и не успела выправиться – после расходов на астрономию…
– Внимание: вхожу!
Он перевалился через подоконник. У окна стоял кухонный столик; Минич вполз на него. Стал отодвигать в сторону. Что-то упало, судя по звуку – стоявшее у стола ведро. Пустое.
– Нас с тобой никто не слышит… – пробормотал он. – Давай руки. Залезай на завалинку.
– Ты не хочешь зажечь свет?
– Я жить хочу. Ну – раз, два, три… Постарайся коленом достать до подоконника. Ну – я тащу.
Джина забралась почти без его помощи. Он изнутри закрыл ставню, за ней – раму.
– Ну что? Ужинать и спать – или спать и завтракать?
– Спать, спать и спать, – категорически потребовала она.
Кровать Люциана была неширокой, но сейчас им хватило бы и узкой лавочки. Все-таки – не на земле и не под открытым небом. Уснули сразу. И никто их не потревожил. А говорят – чудес не бывает. Надо только учитывать, что чудо – это то, что не повторяется. Тогда это уже – система.
Выспались. А уже на следующую ночь не утерпели – полезли на вышку, к телескопу. Взобрались не без труда, особенно Джина: той, сломанной ступеньки ей очень не хватало. Но и думать было нечего о том, чтобы починить лесенку – хотя работа была бы пустяковой: происшедшее изменение могли бы заметить. Не сейчас, конечно: отважившись лезть на вышку, они уповали, что среди ночи никого не принесет сюда нелегкая – ни проверяющих, ни ворья, которое вроде бы решило обходить это место стороной.
Еще прошлой ночью Минич убедился в том, что власти – или кто это был – не пожалели бумаги: дверца наблюдательной будки (хотя покойный Люциан
Внутри все было в порядке, только механизм гидирования, естественно, не дышал – за отсутствием команды. Эта следующая ночь выдалась, к счастью, ясной. Минич, будь он один, конечно же, не разобрался бы в астрономической кухне: он вообще на небосводе уверенно находил только Большую Медведицу, а Полярную звезду – уже с некоторым напряжением сил, остальное для него оставалось безымянным.
Но с ним была Джина, а уж у нее хватало опыта и по этой части вообще, и применительно к этой обсерватории в частности: вспомним, что как раз на общности этих интересов и началась ее дружба со стариком. И в литературе, и в его журнале наблюдений, где все было аккуратно записано, она разобралась еще вечером и нашла нужный объект, почти не затратив усилий.
Впрочем, теперь найти его при помощи такого инструмента сумел бы и начинающий: за время, пока тут никого не было, видимая яркость тела достигла шести – то есть человек с нормальным зрением мог бы обнаружить его уже и невооруженным глазом. Она глядела и все не могла наглядеться; хотя, честное слово, тело оставалось световым пятнышком, никакой особенной красотой не отличавшимся от других; но человеку, не заболевшему звездной лихорадкой, этого не понять. Миничу пришлось чуть ли не силой оттащить ее от инструмента, пристыдив:
– Вот уж не думал, что живет в тебе такая жадность!
После этого он стал смотреть сам. Сперва как бы по обязанности: надо же было увидеть то, из-за чего пришлось ему – и еще наверняка придется – подвергаться всяческим неудобствам, чтобы не сказать – опасностям и даже страданиям. Решил с самого начала, что трех минут ему за глаза хватит, а пять будут уже явным перебором. Пять минут проскочили; он смотрел. На что, спрашивается? Пустота ведь при любом увеличении остается пустотой, а звезды – точками. Но эта пустота каким-то непостижимым образом всасывает твой взгляд, и вскоре начинает казаться, что взгляд этот стал как бы материальным, превратился в трос, в якорную цепь, на конце которой якорь так зацепился за что-то там, в бесконечности, что его не поднять больше – придется цепь расклепывать, и так каждый раз терять все новые и новые якоря – и забрасывать их снова и снова. Так он чувствовал с самого первого раза, когда Люциан пригласил его посмотреть в телескоп впервые в жизни. Но сейчас только ощутил газетчик, что родство, постоянная связь человеческого духа с космосом – не слова только, не поэтическая фигура, но реально существующее явление, заставляющее почувствовать, что вселенский простор и мы – одной крови… Он смотрел, а тело чуть трепетало в окуляре и от этого казалось живым и даже пытающимся что-то ему, Миничу, поведать, ему неизвестное, но очень, очень важное…