Темная сторона России
Шрифт:
— Это не водка, а чистый спирт, настоянный на местных травах и корешках. «Бальзам сопок». А попутчики твои спят и будут спать до рассвета, и видеть странные сны про свою сегодняшнюю и завтрашнюю жизнь. А нам с тобой, понимаешь, перед камланием надо «пропитаться» духом наших древних сопок. Выпить травяного бальзама, отведать правильной пищи. Подбрось-ка еще дровишек в костерок. Умница, спасибо. Ну, за тебя! За то, чтоб ты вспомнила себя и вернулась!
— Да куда вернулась-то? В чукчин дом, что ли, жить, олешков пасти? — Я махом опрокинула в
— На, занюхай, — заботливо посоветовал «шаман или не шаман» и протянул кусочек лепешки. — Теперь отдышись немного. Полегчало? Тогда — закусывай! А вернешься. — Он пожевал губами. — Куда надо, туда и вернешься.
Смахнув с ресниц слезинки, я внимательно оглядела накрытый «стол». Прямо перед шаманом стояла глубокая глиняная миска, почти до краев наполненная какой-то темной жидкостью. Рядом с миской лежала дощечка, на которой были аккуратно разложены толстые куски полусырого мяса и тонко наструганное сало, только не привычное белое, а желтоватое.
— Кушай-кушай. Это все свежее. Мясо — это оленина недавнего убоя. А в глиняные плошки налита свежая оленья кровь. Она чуть-чуть солоноватая. Ну а сало — это мишка с нами поделился. Начинай с него, однако. Бери ломтик, обмакивай его в кровь и кушай. Почувствуй его вкус. Ну, как оно? Вкусно?
— Нет, — давясь угощением, ответила я. — Но есть можно.
По вкусу мишкин жир немного напоминал обычное свиное сало, только старое. Фу!
— Следующий ломтик бери! Наливай-ка по второму разу. Чтобы медвежье сало не застряло случайно в глотке.
После третьего стаканчика «бальзама» дошла очередь и до парной оленины. «Шаман или не шаман», подавая пример, взял большой кусок мяса, поднес его ко рту и крепко ухватил зубами за край, после чего лезвием ножа, зажатого в ладони правой руки, ловко провел по мясу — рядом с собственными губами! — отрезая нужную часть.
«Что ж, и мы так попробуем! — решила я, доставая из голеностопного чехла охотничий нож. — Вдруг да получится.»
Маленькие кусочки полусырой оленины неожиданно таяли во рту. Мясо есть было гораздо легче, чем сало с кровью. Наверное, оттого, что в ресторанах я обычно прошу стейк с кровью, а не средней прожарки.
— М-да, братцы, как же вы так в это время олешка-то забили? — тихонько проговорила я.
— Ты назвала нас братьями? Правильно. Все люди, обладающие такими талисманами, — братья и сестры. Они чуют друг друга издалека. Медвежье сало я выменял вчера у охотников, а олешек сам согласился на то, чтоб стать жертвой для тебя. Наполняй чарочки. Не спи, еще успеешь, — он склонился над рюкзаком. — Сейчас попробуем оленьи почки и печенку. Свежие, вкусные. Их надо употреблять, тоже обмакивая в кровь, однако. Ага, вот же она, фляжка с кровушкой.
В какой-то момент — после пятой-шестой порции «тундрового бальзама» — я поняла, что засыпаю. А медальон, висевший на груди, стал очень теплым.
«Надо взбодриться. — вяло ползли мысли. — Не время сейчас. впадать в сладкую дрёму.»
Подумала — и заснула.
Проснулась уже ночью, сидя все на том же березовом чурбаке. Уже близился рассвет, горизонт теплился робкой улыбкой.
Метрах в пяти по-прежнему горел большой и жаркий костер, и около него, внимательно вглядываясь в ночное небо — вернее, в его темно-бордовый западный край, — застыл шаман.
Он был облачен в широкий меховой малахай до самой земли, щедро украшенный разноцветными камушками, косточками и блестящими монетками. На голове красовалась аккуратная песцовая шапочка с пышным хвостом. Лицо пожилого саама было украшено темными и бурыми знаками — непонятными и странными.
Несколько раз ударив в бубен, шаман резко прокричал какие-то гортанные фразы. И как будто небеса услышали его призыв: от темной линии горизонта до тусклого ковша Большой Медведицы вдруг протянулись неровные и изломанные светло-зеленые полосы, и сверкнула молния.
Через несколько мгновений полосы начали причудливо изгибаться, меняясь и переливаясь зеленью. Постепенно вся западная часть небосклона окрасилась в самые невероятные, но удивительные нежно-зеленые оттенки. Лучи северного сияния горели, словно в такт ударам бубна расширяясь, сужаясь, скрещиваясь.
Шаман закружился в танце, полном резких и угловатых движений, запел — на непонятном, древнем языке — то тягуче, то животно-рвано, то торопливо тявкающе и лающе. Порой в песне проскальзывали то просительные и жалостливые нотки, почти скуление, то яростно-гневное рычание зверя.
Удары в бубен становились чаще и громче, шаман, обойдя несколько раз вокруг пламени костра, стал по широкой дуге приближаться. Вот его сутулая и неуклюжая фигура полностью заслонила собой отчаянно-пляшущие Тени Огня. И я увидела глаза шамана — черные, бездонные, отрешенные ивтоже время безумно-тревожные.
Шаман сделал два шага в сторону. Опять перед моим затуманенным взором оказались разноцветные бегущие полосы, переливавшиеся самыми нереальными оттенками.
Сколько длилось это безумие? Может, час, может — гораздо дольше. Я уже перестала ориентироваться во времени и пространстве.
По лицу шамана текли тоненькие ручейки пота, его движения все убыстрялись и убыстрялись, бубен гудел уже одной нескончаемо-тоскливой нотой. Тени Огня — казалось, вслед за ним — заметались с невероятной скоростью по небу, изгибаясь уже совершенно бешено.
Вдруг я ощутила: по позвоночнику скользко-плавно проползла-прокатилась горячая, бесконечно болезненная и одновременно приятная волна, и нестерпимо закололо в солнечном сплетении, а голова стала ясной и пустой. Стало легко и невероятно радостно. Душа, проснувшись, тоненько звенела и будто бы улетала — в блаженную даль. И через какое-то время — может, минут через десять, а может, через час — я вспомнила всё. Или — почти всё.