Темница тихого ангела
Шрифт:
– Коля, а ты куда? Разве не хочешь посмотреть отснятый материал?
Торганов, не останавливаясь, махнул рукой и, не сделав попытки обернуться, крикнул в ответ:
– У меня завтра тяжелый день!
Но и сам едва расслышал свой голос.
Тяжелого дня не получилось, потому что рухнуло все: и день, и солнечный свет, и все мысли Торганова провалились куда-то.
Утром позвонил академик Локотков:
– Любезный друг, а почему вы вчера не явились на заседание комиссии?
– Так сегодня оно, – удивился Николай, предполагая, что Василий Ионович накануне перепил
– Не надо никуда ехать: заседание уже состоялось. Григорьев предупреждал заранее, все члены присутствовали, кроме вас.
– У меня номер телефона изменился, – объяснил Торганов.
– Так надо было заранее сообщить Григорьеву. Ну ладно, мы и без вас прекрасно управились. Комиссия собралась в полном составе, кроме вас, разумеется, решение принято и подписано всеми. Кстати, я довел до сведения собравшихся вашу инициативу в отношении помилования Рощиной. Мы единогласно отклонили ее и решили впредь не возвращаться к этому вопросу в связи с особой тяжестью совершенного ею преступления, а также в связи с тем, что в решении суда так прямо и записано – «Без права помилования».
– Но… – прошептал Николай.
Он не мог поверить в то, что услышал, ведь утром в четверг он видел Григорьева, а тот не сказал ему ничего. А теперь Локотков врет, будто его помощник не мог до Торганова дозвониться.
– Давайте-ка лучше на охоту смотаемся, – предложил академик. – Прямо сегодня и выедем, а?
– Но, – опять прошептал Николай пересохшим ртом.
– Так вы что, расстроились? – удивился Локотков. – Было бы из-за чего! Из-за какой-то подлой бабенки! Она еще пусть Бога благодарит, что жизнь ей оставили, а не пристрелили на месте. Так как насчет охоты?
– Я не хочу ни в кого стрелять, – ответил Торганов.
В трубке раздались гудки. Николай продолжал держать трубку возле самого уха. Его обманули – провели, как мальчишку, подло, даже не пытаясь сделать это с соблюдением каких-то приличий. Хотя какие приличия? Сначала предупредили: не суй нос в это дело, а потом поставили резолюцию: «Впредь не возвращаться к этому вопросу…» То есть он сам, Николай Торганов, который надеялся помочь несчастной женщине, своей инициативой только ухудшил ее положение, лишив всяких надежд. Наверняка ей сообщат о том, что прошение отклонено, и прочитают резолюцию комиссии, членом которой является ее одноклассник. Теперь у нее не будет ничего, даже писем от Шамина, потому что единственного преданного друга у нее теперь нет. Никого не осталось, кто бы любил ее. Разве что мальчик, которому уже объяснили, что Таня не родная его мать и что она убийца.
Торганов спустился во двор, шел по подстриженной траве и вдруг почувствовал, что земля не держит его. Он опустился на корточки, но все вокруг продолжало вращаться с такой скоростью, что Николаю показалось – сейчас его оторвет от газона неведомая сила и забросит куда-то, где нет ничего, кроме страха.
«Если земля уходит из-под ног и не за что ухватиться, ищи опору в себе самом», – прозвучал в ушах голос Шамина.
Это он сказал Николаю, а может быть, себе самому в день их последней встречи.
Часть четвертая
Глава первая
Торганов не знал, что предпринять.
Наконец она сказала:
– Мне это надоело: ты злишься на меня, а я даже не знаю за что.
– Успокойся, – ответил он, – ты здесь ни при чем. Просто я устал.
В субботу они были приглашены на чей-то день рождения, но Торганов не собирался веселиться, он решил остаться дома. Тогда и Алиса никуда не поехала.
А в понедельник утром Николай сообщил, что ему срочно надо быть по делам в Питере.
– Надолго? – спросила она.
– Не меньше недели.
Как раз в понедельник он получил из банка новые пластиковые депозитные карточки, проверил суммы на счетах. Суммы были значительными, но это не принесло никакого удовлетворения.
Зачем ему понадобился Петербург, Торганов не мог объяснить даже самому себе. Может, хотел вернуться в то время, когда все было иначе, когда можно было выглянуть из окна бабушкиной квартиры во двор и увидеть маленькую фигурку одноклассницы, съезжающую по льду зимней горки в свое будущее. Снег отражал свет фонарей, синие тени разрезали двор и казались тропинками – прямыми и никуда не ведущими. Все казалось ясным и понятным. Кто же знал тогда, что будущее окажется таким мрачным и зловещим и входить туда гораздо опаснее, чем в незнакомую и неосвещенную подворотню.
Двор стал теперь другим.
Теперь по двору бегало куда меньше детей, чем прежде. Никаких игр – несколько подростков сидели на спинке скамьи, поставив ноги на сиденье, а те, кто помладше, старались проскочить опасное пространство побыстрее.
Серегин обрадовался, когда увидел Николая на пороге своей квартиры.
– Ты вовремя успел, – сказал он. – Как раз сегодня можно будет «рафики» купить. Один на меня оформим, второй на Бородавкина. Ты не против?
Торганов не возражал, конечно, в конце концов он обещал. Тем более что Валька какой-никакой, а все-таки друг детства, и приобретение микроавтобусов должно изменить его жизнь к лучшему.
Вскоре прибежал Бородавкин в костюме и при галстуке. Лицо его было красным от напряженного ожидания приближающегося счастья. От волнения он тяжело дышал, да и галстук душил его. Галстук был нелепым, к тому же он был не только туго, но и криво повязан. Торганов сделал новый узел, а освобожденный от удавки Бородавкин, продолжая потеть, поблагодарил Торганова и произнес, вероятно, заранее подготовленную фразу:
– Ты это, Коля, в случае, коли выгорит наша тема с «рафиками», на меня можешь рассчитывать от и до. Я что хочешь для тебя сделаю.
– Так и я тоже, – поспешил заверить Николая Серегин. – Если вдруг какие проблемы по жизни будут, сразу звони!
– Да когда же вам звонить, вы ведь оба который год в состоянии перманентного опьянения?
Друзья переглянулись, но обижаться на незнакомое слово не рискнули.
– Бывает, – с грустью согласился Серегин, – случается, конечно, всякое, но не до такой же степени.
– А мне тут «девятку» предложили, – вспомнил Бородавкин. – Почти новая – десять лет всего. Если бы не пил, то запросто бы купил: машина – хоть сейчас на гонки выставляй! А так где я две тыщи баксов найду?