Темное прошлое человека будущего
Шрифт:
Некричем по телефону. Он жил у Кати; когда она уходила на работу, оставался один, и иногда на него накатывали приступы такого страха, что он не мог больше сдерживаться и звонил мне.
– Объявится, никуда не денется. Куда ему деваться?.. Столько людей его по всей Москве ищет… Хотя запрятался он глубоко… -
Говоря, Гурий не глядел на меня, осматривая комнату, точно его не оставляла надежда, что Некрич скрывается где-то здесь. Потом вдруг повернулся ко мне:
– Скажи, где он, ты же знаешь.
Этого вопроса я, в общем, ожидал, поэтому ответил без запинки:
– Знал бы – сказал бы.
– Не бойся, мы убивать его не станем… Только поговорим по душам. Должна ведь и у Некрича душа
– Душа – это то, что внутри, а Некрич весь вывернут наружу. За душу ты его навряд ли поймаешь.
– Думаешь?.. – Гурий поморщился и, не докурив до конца сигарету, раздавил в пепельнице окурок с таким отвращением, как если бы это и был Некрич.- Где же его искать? Лепнинский сказал, будто тот ему говорил, что недели не может прожить, чтобы на музыкальный концерт не сходить. В консерваторию. Ладно, я поверил, посадил в эту самую консерваторию человека, чтобы на каждом концерте сидел, ни одного не пропуская. Через неделю не выдержал парень, срываться стал, чуть что – в слезы, потом запил, пришлось заменить. Второй и недели не продержался, загулял по-черному.
– Слабые у тебя ребята.
– Это музыка на них так действует. Сила искусства.- Гурий криво усмехнулся.
На улице стало смеркаться и зажегся фонарь напротив, высветив на потемневшем оконном стекле несколько прозрачных отпечатков губ.
Это были Иринины отпечатки, она любила прижиматься лбом, щекой и особенно ртом к холодному окну. Днем они были не видны, и я забыл о них, но с погружением стекла в сумерки они выступили на нем, как водяные знаки. Гурий смотрел точно в направлении окна.
Конечно, определить по отпечаткам, кому они принадлежат, он бы не смог, но то, что я не догадался стереть их, наводило на мысль, что в квартире могут оставаться другие не замеченные мной следы Ирининого присутствия. Когда Гурий вышел в туалет, я с тревогой подумал, что перед его приходом внимательно оглядел прихожую и комнату, но смотрел ли я в туалете и ванной, не мог вспомнить. Ирина то и дело забывала у меня разные мелкие вещи, то клипсы, то браслет, то губную помаду, я даже подозревал, зная ее привычку изобретать приметы, что она делает это не случайно, а для того, чтобы быть уверенной, что придет снова (сигарета за проводом у двери была из того же ряда), но тот, кто раскидывает сеть знаков, чтобы поймать случай, чаще всего сам же в нее попадается, поэтому с чувством, будто это происходит не со мной, я без труда представил себе, как, войдя в ванную, Гурий обнаруживает у зеркала пару Ирининых сережек. Но из туалета он сразу вернулся в комнату – привычка мыть руки после уборной у него, к счастью, отсутствовала.
– Голова болит,- Гурий поморщился,- перебрали вчера немного.
Посадил одного идиота на биржу, он накупил под Новый год шампанского полтора вагона, а пока мы его перевозили, оно в цене упало. Теперь девать его некуда, весь склад шампанским до потолка завален, пьем его, как воду. Вчера с Колей и Толей по бутылке на брата уговорили.
Гурий отвернулся от лампы, режущей ему глаза, и стал смотреть на улицу сквозь стекло с отпечатками Ирининых губ.
– Ты случайно не знаешь, кому можно вагон брюта загнать? Или хотя бы полвагона?
Я подумал, что, кажется, напрасно боюсь, что Гурий заметит у меня какие-нибудь мелкие улики Ирининых посещений. Он воспринимал мир в ином масштабе, в его болезной голове вращались маховики большого бизнеса, он измерял действительность тоннами, миллионами, вагонами. Закурив, Гурий слегка склонил голову набок, восстанавливая в ней равновесие боли.
– Никогда, мать твою, не угадаешь наверняка, на что цены будут повышаться, а на что падать. Есть, конечно, надежные вещи – золото, недвижимость. Но вот Лепнинский, дошлый тип, своего не упустит, по нему видно, вывез всю мебель из некричевой квартиры, а саму квартиру мне оставил. Так мы с ним разошлись, я еще приплатил ему, думал , в большом выигрыше остался. А может, он меня все-таки наколол, а я и не понял? Для чего ему вся эта рухлядь, что он с ней будет делать?
– Он же коллекционер.
– А зачем он коллекционер? – Гурий поскреб ногтями щетину, подозрительно взглянул на меня.- Как это вообще понимать?
Лепнинский сказал, что ждет нас. По словам Гурия, он уже давно приглашал его к себе посмотреть, как встала мебель. Я предложил позвонить ему прямо сейчас и, если он не будет против, заехать в гости: мне все-таки не терпелось выпроводить Гурия из моей квартиры и идея отправиться к Лепнинскому показалась удобным поводом.
Дверь нам открыла седая женщина в переднике, судя по всему, домработница. На звонок торопливо спустился по лестнице, ведущей, очевидно, на второй этаж, сам хозяин в вязаной кофте, с красным от насморка носом и горлом, замотанным шерстяным шарфом.
– Приветствую, приветствую, проходите, не стойте на сквозняке.
Весной легче всего простудиться, самое опасное время. Проходите вот сюда. Сейчас Полина Кузьминична нам что-нибудь закусить сообразит. Верно, Полина Кузьминична?
Вид у Лепнинского был такой, точно он уснул перед нашим приходом, мы его разбудили, и теперь он суетится, чтобы скорее взбодриться, прогнать сонливость. В комнате, куда он нас провел, мне сразу бросилась в глаза мебель из квартиры Некрича: сервант карельской березы, ореховый буфет с горкой, то самое бюро со множеством ящичков, которое отец Некрича якобы привез из
Голливуда. В других комнатах Лепнинский показал нам потом и всю коллекцию нэцке в полном составе, и пианино "Zimmermann", и все остальное. Но хотя скрестивший ножки Дон-Кихот стоял на этажерке из красного дерева точно так же, как у Некрича, все-таки вещи выглядели здесь слегка потерянно. Распалась связывавшая их круговая порука, и в ярком освещении стала заметна обшарпанность. По стенам, громоздясь одна над другой до самого потолка, висели картины в рамах: сочная масляная живопись, рисунки углем, карандашные наброски. Портреты героев труда, большие мозолистые руки, прямой взгляд, генералы в медалях, плотно сжатые губы, стальные глаза, пейзажи со свежевспаханной землей и каплями дождя, натюрморты с синим фаршем сирени, мытыми фруктами и прозрачными стаканами, вальяжные актеры и холеные актрисы, академик с микроскопом, марширующие пионеры, рабфаковцы, студенты, нежная заря над колхозными полями, цеха, озаренные светом мартеновских печей, жанровые сцены, легкое веселье, ветер, развевающий косынки работниц, горячее солнце на свежих правильных лицах. Я загляделся на полотно под названием "На стадионе": женщина в черных трусах и таком же черном бюстгальтере, закусив нижнюю губу, сильно размахивалась, чтобы метнуть диск в направлении зрителя. Диск был в центре картины, вокруг него строилась вся композиция. В свой мощный замах метательница вовлекала разлетающиеся в стороны от диска облака, точно вместе с собственным торсом она закручивала разом все высокое сизое небо.
Над ней, в голубизне, раскинув руки и выгнув спину, парил маленький ныряльщик: он прыгнул с вышки в реку, и художник запечатлел его в высшей точке траектории прыжка. Весь мир был остановлен в своей высшей точке, в предельном напряжении замаха и взлета, это был глубочайший вдох мира, в следующую секунду должно было начаться падение и разряжение, но на полотне все застыло в апофеозе. Задний план растворялся в солнечном тумане.
– Нравится? – спросил, подойдя сзади и беря меня под руку,