Темные изумрудные волны
Шрифт:
Катя остановилась. Она устремила влюблённый взгляд своих счастливых глаз на Андрея. Счастье переполняло её в этот августовский день, её двадцать третий день рождения. Её глубокий голос задрожал, поплыл в прозрачной тишине.
Милостью Бога — Святая дорога. Милостью Бога — Томленье в глазах. Милостью Бога — Веление слогом. Милостью Бога — Влюбилась, —Тинатин вынула из сумочки два черных шёлковых платка.
— Возьми, — протянула она один из них Кате.
— Наматывая нитку на палец, — проговорила Катя, — девушки узнавали, на какую букву начинается имя суженого.
И стала накручивать вокруг указательного пальца платок.
— Ну… букву «А» мы уже прошли…
Выхватив платок, Андрей обвил им её талию:
— Как раз…
— Так нечестно! — протянула она, довольная его выдумкой.
И стала повязывать платок.
Внезапно из-под гранёной апсиды мелькнула неясная тень. Взметнулся коршун и, шумно хлопнув крыльями, скрылся в знойном небе.
Катя, белее вершины Мкинвари, растерянно посмотрела вверх. Закачавшись, она отступила на два шага и прислонилась к стене. Беспомощный взгляд её заскользил по небу, она дрожала.
Тинатин, протянув руку, смело повела её к воротам. Они проскользнули внутрь, туда, где в глубине, как призраки, двигались священники, и мелькали огни свечей. Андрей оглянулся. Всё то же. Тот же величественный пейзаж. Та же Никольская церковь с её двумя этажами, открытыми во все стороны арками, круговым обходом, и широкой каменной, в двадцать три ступени, лестницей. Но уже зловеще смотрят горы, а из разверстых пастей ущелий повеяло холодным сумраком.
Суеверно перекрестившись, Андрей вслед за женщинами вошёл в храм. Он подошёл к ним. Они стояли в центре зала, освещённого светом, льющимся из высоких широких окон, прорезанных в куполе. Катя покорно смотрела на Тинатин, глаза которой излучали спокойную уверенность, а правая рука её всё еще сжимала Катину безвольную руку.
Осматривая внутренне убранство храма, они подошли к алтарному своду. На каменном иконостасе Божья Мать стояла на золотом поле, на багряной земле, поддерживая зелёное покрывало с золотой бахромой, сидя на котором, божественный младенец со свитком в руке благословляет мир. Подле них склонились архангелы Гавриил и Михаил в голубых диаконских стихарях.
Святые, поражавшие аскетичностью ликов и богатством одеяний, равнодушно смотрели со стен. Катя, ещё не отошедшая от внезапного потрясения, взирала покорным взглядом на божественного младенца, мозаичное изображение которого, составленное из тысячи тысяч камней, разных по цвету и ценности, ничуть не изменилось за двадцать столетий.
Андрей тревожился. Катя выглядела растерянной, слабой и беспомощной. Она была чем-то подавлена.
— Грусть, которую навевает церковь, всегда меня волнует; чувствуешь величие небытия.
— Всё-таки мы должны во что-то верить, — отвечала ей Тинатин. — Было бы слишком грустно, если бы не было бога, если бы душа наша не была бессмертна.
Несколько мгновений Катя стояла неподвижно, потом сказала:
— Ах… мы не знаем, на что нам и эта жизнь, такая короткая, а тебе нужна еще другая, которой нет конца.
Андрей смотрел на неё, и видел сонм призраков, видений, и образов прошлого.
Вот лик хахульской божьей матери в жемчужной ризе, вот лик ацхурской божьей матери в золотой ризе, вот гелатской божьей матери с вызолоченными архангелами по сторонам, а вот еще лик богородицы — в венце из крупных гранатов, бирюзы и жемчуга.
Рука его сжимала Катину руку. Он почувствовал, как дрогнули её пальцы, и сжал их, и она почувствовала, что его пальцы дрожат. Он глотнул воздух, язык и нёбо пересохли.
Тишина охватила святую обитель. Казалось, что в этой библейской тишине живые люди чего-то ждут, не дыша — так же, как святые на иконах и фресках, покрывающих стены, притворы, арки, простенки между окнами, купола и подкупольные устои. Пылали сотни свечей, словно грешники в аду.
Катя спросила:
— А где же та икона, на которой благочестивая княгиня, о которой ты рассказывала, изображена в виде святой?
На долю секунды Тинатин замешкалась. В её миндалевидных глазах читалось удивление, смешанное с растерянностью.
— Да вот же, — указала она на группу, изображенную ниже композиции Входа Господня в Иерусалим. — Только это не икона, а… стенная роспись, фреска. Икона же находится… в другом монастыре.
Андрей подумал, что Тинатин, то и дело обнаруживавшая в изображениях старых мастеров черты сходства с кем-нибудь из знакомых, в этой фреске, очевидно, увидела себя. Действительно, сходство, хоть и отдалённое, всё же присутствовало.
Катя удивленно рассматривала изображение. Андрей был также поражен. Прямо на них смотрели насмешливые глаза и вдруг прищурились, а на губах, как у танцовщиц, играла сладострастная улыбка. Смотрели они и не могли насмотреться на чистое, словно атласное, лицо святой, и вместе с тем что-то сладостное, беспокойное сквозило во всём облике этой владычицы.
— Господи… — прошептала Катя. — Живая она…
— Можно говорить всё, что угодно про искусство пятнадцатого века, которое называют христианским, — продолжила она, когда они отошли. — Можно сказать, что оно было слишком чувственным, что мадонны и ангелы исполнены сладострастия, томной неги, а порой и наивной извращенности. Что в волхвах, прекрасных, как женщины, нет ничего духовного. Но эта женщина…
Катя обернулась.
— … она прекрасна…
И добавила:
— Существует мнение, что людская любовь, хоть и низменна, но всё же, поднимаясь по уступам мук, ведёт к богу.
Тинатин во всём была согласна с ней. Не особенно вникая в то, что было сказано о любви, она высоко оценила стенную роспись — и силу рисунка, и красоту портрета, и прелесть полутеней.
А когда прошли в нартекс, к двум изображенным на стене фигурам — мужчины и женщины — Тинатин рассказала их историю.
Царевна Нестан-Дареджан была дочерью кахетинского царя Теймураза Багратида, который известен не только как политический деятель и полководец, но и как поэт. Одна из его поэм — «Похвала Нестан-Дареджан» — посвящена дочери.