Темный ангел

Боумен Салли

– Что? Я не поняла.

– Еще как поняла. Подумай. Это же любовное письмо, не так ли?

– Похоже, что так. В некотором смысле. Одно из многих. В этих дневниках их полно. – Я резко, с горечью, отвернулась. – И все они адресованы моему отцу.

– Ну, не думаю. Она писала, обращаясь к смерти. Просто она предпочитала называть ее именем Окленда.

– Любовные письма – смерти?

– Так мне кажется. Конечно, я могу ошибаться. – Он свел брови. – Ты знаешь эту строчку из Китса: «…И сколько раз я был почти влюблен в праздно покоящуюся Смерть»? Только в ее случае любовь эта не половинчатая; это полнокровный роман. И смерть далеко не праздная. По сути, как это бывает между

любовниками, в ее словах звучит накал страстей, не так ли? «Колоть, колоть, колоть… пусть тебя унесет торжественная кровавая волна»? Все пронизано плотью. Смерть как последний любовник. – Он остановился, словно ему в голову пришла невероятная идея. Его лицо, на котором только что читалось тревожное возбуждение и заинтересованность, затуманилось. Он покачал головой. – Я удивляюсь…

Он был готов продолжить предложение, но передумал. Он смотрел куда-то в будущее, теперь я это понимаю, но в то время неправильно истолковала его реакцию. Я подумала, что были веские причины, по которым Констанца могла воспринимать Окленда сквозь призму смерти, и это имело отношение к несчастному случаю с ее отцом. Если Векстон тоже уловил эту связь – «не беспокойся, я буду хранить твою тайну, я сумею сберечь тебя» – это было явно не то, о чем бы мне хотелось поговорить. Я хотела, чтобы эти подозрения испарились: я еще не готова была воспринимать их.

– Векстон, – сказала я, – вы помните Индию… помните тот день, когда я отправилась к мистеру Чаттерджи?

– Да.

– Вы помните, что он сказал относительно двоих женщин?

– М-гм… – Векстон насторожился.

– Дело не в том, что я полностью верю в ясновидение – скорее я в него не верю.

– Скорее всего… – Векстон улыбнулся.

– Но эти две женщины… они тут есть, видите? Констанца и Джейн. Констанца – и моя мать. Он сказал, что мне придется выбирать между ними. И мне кажется, что этот момент настал.

– Ты хочешь сказать, что вылечила Окленда одна из них? Эту историю ты вспоминаешь?

– Да. Я выросла вместе с ней и до сих пор верю в нее.

– Как и я.

– И если бы я только знала, к кому из них она относится. Констанца всегда утверждала, что к ней.

– Звучит довольно типично для нее. А что говорила твоя мать?

– Она говорила, что это было делом рук Бога.

– Могу себе представить. Джейн именно так и должна была говорить.

– Все это казалось таким странным, Векстон. Если бы только я могла обрести уверенность…

– Ты не сможешь. Я бы сказал, в этом-то все и дело. – Он замялся, а потом неловко и сочувственно погладил меня по руке. – Случается ли тебе сейчас слышать голос твоей матери? Констанца больше не подавляет его?

– Нет. Не в такой мере. Я слышу ее. Так я думаю.

– Значит, так и считай. Доверься своим инстинктам. Сопоставь одно с другим и принимай решение. – Он помолчал. – И только не спрашивай меня. Так или иначе, ты знаешь, что я думаю. Я безнадежно погряз в своих пристрастиях.

– Вы думаете, все ясно?

К моему удивлению, Векстон покачал головой.

– О, нет. Я отнюдь так не думаю, все далеко не так ясно. Я никогда не сомневался в способностях Констанцы. И тем более сейчас. – Он показал на дневники. – Как женщины они с твоей матерью полностью противостояли друг другу. Это была дуэль ангелов.

Эта фраза удивила меня еще больше – Векстону, как правило, не было свойственно стремление к преувеличению. Он заметил мое удивление, и, казалось, оно развеселило его. Его лицо расплылось в добродушной улыбке.

– А почему бы и нет? Жизнь далеко не так проста. Она весьма необычна. Я всегда так считал.

Сообщив это, он расположился в кресле у камина. Он закурил одну из ароматных сигарет Стини. Всем своим видом он дал понять, что сейчас изображает пожилого джентльмена, приготовившегося вздремнуть после завтрака.

Я вернулась к Констанце, к моей матери и моему отцу: любовный треугольник в Винтеркомбе.

* * *

Двое женщин, два рассказа, и на столе передо мной лежат два дневника. Моя мать была доброй и в то же время невинной, а наказание, сопутствующее невинности, – слепота. Прежде чем уехать в Лондон, Джейн попросила Констанцу уделить Окленду в течение дня немного времени. Она предпочитала не оставлять его в одиночестве надолго: она предложила Констанце почитать ему. Она считала, что Констанца не любит пребывание в комнате с больным, и ожидала встретить ее возражения. «Но я недооценивала ее, – написала она. – Констанце свойственна и доброта. Она сразу же согласилась».

У Джейн имелись две причины для поездки в Лондон: она хотела встретиться с Дженной и навестить Мод. Она беспокоилась о Дженне, которая потеряла ребенка и таяла на глазах.

Тем не менее был еще один повод для поездки, хотя Джейн неохотно признавалась в нем. В первый раз после того, как Окленда доставили в Англию, она покинула его: после Этапле она нуждалась в свободном дне, он был ей необходим.

Состояние Окленда оставалось практически без изменений. В физическом смысле он оправился: он справлялся с едой без посторонней помощи, он спал; он не протестовал, когда его побуждали перебираться с кровати в кресло-качалку. Но он по-прежнему смотрел скорее сквозь, чем на что-то или на кого-то. Он не обращал внимания ни на какие слова, его нельзя было ввести в заблуждение уговорами, хотя порой и он выкрикивал какие-то фразы, приходившие к нему в ночных кошмарах.

Джейн приходилось вести какую-то странную, половинчатую жизнь, и она наконец не выдержала. Она чувствовала, как нетерпение подгоняет ее, когда она садилась на лондонский поезд. Оно жгло ее, когда колеса стали набирать скорость, и с каждой милей нарастало. Она напомнила себе об обязанностях, которые лежат на ней как на сестре милосердия: уход за больным требует терпения, настойчивости, веры и стойкости. И доказать, что она обладает всеми этими качествами, является ее долгом и обязанностью. Она выглянула из окна. Тянулись поля, мелькали живые изгороди. Она восставала против этого благочестия. Подсознанием она понимала: в том, что делает Окленд, есть какая-то неправильность.

С этим справиться она пока не могла, но верила в свои силы, и надежда давала ей странное чувство свободы и возбуждения.

Она встретилась с Дженной на кладбище – похудевшей, некрасивой, смирившейся, и боялась встретить ее взгляд. Джейн смотрела на капельки дождя, которые оставляли неровные следы на ее кожаных перчатках – скромных, прочных и надежных. Пара этих ничем не примечательных перчаток стоила двухнедельной зарплаты Дженны. Они были символом несправедливости.

Внезапным жестом, полным нетерпения, она стащила их, скатала в комок и яростно швырнула в густую траву. Она сняла шляпку и отбросила ее тоже. Волосы разметались, и она подставила дождю лицо, набрав полную грудь сырого воздуха. Она думала о своих земельных угодьях, о своих домах, о своих деньгах, лежащих в банке. Как все это бессмысленно, столь же ненужно, как и эти перчатки. Дождь продолжал орошать ее лицо, согбенная фигура Дженны застыла над маленьким надгробием. И Джейн в последний раз перебрала причины, которые заставляли ее медлить: сила условностей и ее собственная нерешительность; Мальчик; затем выхаживание раненых; наконец, Окленд.