Темный ангел
Шрифт:
– Он пишет о своих женщинах, – произнесла она безразличным голосом. – В основном. Иногда о другом, но больше о женщинах.
У Фредди проснулось любопытство, у него сразу же возникло желание посмотреть эти дневники. Он взглянул на открытую страницу и прочитал несколько слов. Вот это да! А он всегда считал Шоукросса такой дохлой рыбой.
– Ты читала их, Конни?
– Конечно. Я читаю их все время. Это словно какое-то наказание для меня. Сама не знаю, почему я это делаю. Возможно, я хочу… понять.
Констанца, похоже, немного оживилась. Ее голос приобрел живые краски.
– Давай
Фредди уже успел засунуть руку под юбку Констанцы. Он чувствовал ее чулок, полоску шелковой подвязки, тугое бедро. Он решил сразу взяться за дело: никакие шокирующие дневники не могли сравниться с мягкой кожей Констанцы, с живостью и агрессией ее тела, с тем, как она, дразня его, иногда широко раздвигала ноги, а затем быстро сжимала их, как ножницы.
– Позже, Конни, пожалуйста.
– Не позже. Сейчас!
Фредди сразу же убрал руку.
– Я хочу, чтобы ты прочитал это, Фредди. Это и тебя тоже касается. Вот на этой странице. С этого все началось.
– Что с чего началось? – Фредди отступил на несколько шагов. Хотя он ничего не понял, но что-то в лице Констанцы встревожило его. Она выглядела так, вспомнил он, в комнате Мальчика в ту ночь, когда показывала ему фотографии. Он почувствовал, как возвращаются его прежние сомнения; ему стало не по себе.
Констанца вздохнула. Она сказала устало и повелительно:
– Прочти, Фредди.
Фредди колебался, но затем любопытство взяло верх. Он склонил голову и начал читать с верха страницы:
«…не занималась этим с тех пор, как умер ее муж – по крайней мере, она так говорит. Мне нравится ее рот сочного цвета с пухлыми губами, но я уже опаздываю на поезд.
Прежде чем закрыть за собой дверь, я еще раз поимел ее, прижав к стене спальной, но ее влагалище, как по мне, оказалось гораздо хуже: слишком просторное, там все просто болталось – я предпочитаю, чтобы было поменьше. Так что я поставил ее на колени и таки кончил ей в рот. И что же я обнаруживаю? А то, что ее покойный муж явно был человеком либеральных взглядов. Она ухватила меня так, что я засунул весь до остатка. Она играла моими яйцами, вздыхала и стонала – и вот я весь внутри, на всю длину, а эти резиновые губы сомкнулись вокруг моего члена и язык принялся за работу.
Самый лучший минет за много лет. Когда я кончил, старая сука все проглотила и даже облизалась, расстегнула свою блузку и вывалила на меня свои висячие сиськи. Теперь была ее очередь применить свое нахальство, но я заставил ее немного поклянчить и сказать свои слова – все до последнего. Если бы только ее друзья могли ее увидеть!
Тут я покинул ее, так и не удовлетворившись до конца, в спешке, даже не задержавшись, чтобы помыться, и успел на свой поезд буквально в последние минуты. Я чувствовал себя опустошенным, подозревая, что от меня несет ее губами и влагалищем, но в поезде я немного пришел в себя. Хоть какое-то разнообразие! Уже то, что я не мылся…»
Фредди дошел до конца страницы и поднял взгляд на Констанцу. Она ответила безразлично: «Переверни страницу». Фредди так и поступил,
«…давало повод для интересных вариантов. Обстоятельства были за меня, мой поезд пришел вовремя, и еще одна моя птичка ждала меня в своем будуаре.
Я подождал, пока горничная вышла из комнаты, и принялся за нее. Поставил ее на четыре точки, задрав ее зад кверху – она покорилась как обычно, и кончила почти сразу, как всегда громко. Я дергался будто сумасшедший добрых пять минут, а перед глазами у меня все время вертелась та другая сучка. Мой член горел, как кочерга в углях, и все же я боялся, что не смогу довести дело до естественного завершения. Постарался – и кончил. Всего лишь несколько толчков, но от нее уже пахло мною.
Она постаралась изобразить восторг, хотя, по правде, я знал, что она растерянна, и ее растерянность стала для меня завершающим удовольствием. Теперь я помылся – у гвоздичного мыла замечательный запах супружеской измены, – но не разрешил помыться ей. Пусть она будет такой в гостиной, в своем синем кресле, а рядом с ней разляжется этот ублюдок – ее муж, как он обычно любит, на красном диване. Там, с остальными гостями, рядом с чайным столиком, китайским фарфором и серебряным чайником, от ее влагалища будут распространяться запахи моей спермы и ее соков.
Она так и поступила: я таки смогу научить ее, что к чему. Интересно, унюхает ли ее муж запах нашей случки – и почти убедил себя, что да, как это ни покажется неблагоразумным.
Я же был с ним предельно вежлив, даже излишне разговорчив – это стопроцентная гарантия привести его в наихудшее расположение духа. В шесть я удалился, чтобы принять ванну и переодеться к обеду.
Итак, всего лишь за несколько часов я дважды принял участие в замечательном представлении, хотя убежден, что перекрыть такое достижение – раз плюнуть. В моей комнате горит камин, в руке – бокал виски: подведем итоги и выкурим хорошую сигару.
Ах, Шоукросс, говорю я себе сейчас: награды адюльтера необычайно приятны, так же приятны, как и возмездие…»
Фредди дошел до конца страницы и до конца самой записи. Он глядел в тетрадь, а слова расплывались у него перед глазами: голубое кресло, красный диван. Никогда больше, говорил себе Фредди, он не возьмет в руки эту чудовищную тетрадь, хотя на самом деле следующие несколько недель он будет перечитывать их снова и снова.
– Голубое кресло?
– Да.
– «Еще одна моя птичка»? Что это значит?
– Тебе это прекрасно известно. Так же, как и мне.
– Мне ничего не известно, ничего! – Фредди схватил Констанцу за руку. – Это ты должна мне все объяснить. Он твой отец.
Констанца выдернула руку. Не говоря ни слова, бледная, она снова протянула ему блокнот, перевернула страницу или две и показала ему оглавление.
«Винтеркомб, – прочитал Фредди, – 3 октября 1906 г.».