Темный ангел
Шрифт:
– Дай мне потрогать, Конни, прошу тебя. Дай мне коснуться тебя. Быстрее, быстрее, пока никто не поднялся…
Констанца оттолкнула его руку.
– Смотри и жди, – повторила она свои обычные слова, и Фредди, боясь ослушаться, отдернул руку. Он сжал кулак и, засунув в карман, потрогал сам себя. Под ним, на кровати Окленда, лицо Констанцы стало пустым и сосредоточенным. Фредди, тогда еще не понимавший, что она делает, тер сам себя своей теплой ладонью. И все же что-то происходило с Констанцей, даже ее любимица змея, похоже, почувствовала какую-то опасность. Тело Констанцы выгнулось, змея соскользнула к ее голове и застыла там, свернувшись на подушке возле ее волос. Констанца согнула колени, подняла бедра над кроватью, ее шея запрокинулась, словно в
Небольшая пауза, а затем Констанца открыла глаза.
Она вытерла руку о покрывало постели Окленда. Теперь она мурлыкала от удовольствия, потормошила свою змейку, провела пальцем по ее блестящей бриллиантовой спине. Успокоившись, она заложила руки за голову и взглянула на Фредди.
– Ты можешь сделать это сейчас, Фредди, – сказала она самым нежным голоском, который Фредди только доводилось слышать от нее. – Я знаю, что ты делаешь это в своей комнате, за закрытой дверью. Но только тогда ты делал наполовину. Давай, сделай так, как надо. Я хочу посмотреть на тебя. Можешь сделать это на меня, если хочешь, чтобы не наследить в комнате Окленда. Пожалуйста, Фредди, дорогой Фредди. Я хочу посмотреть, сделай это сейчас…
Так это был подарок ко дню рождения? Сначала позволить наблюдать за собой, затем позволить ему наблюдать за тем, как она наблюдает за ним? Остаться незамеченным и стать свободным, получить славное облегчение, так как он никогда не представлял себе возможным с женщиной, способом, который он впоследствии считал грязным, недостойным и, возможно, запретным – и, значит, еще более замечательным. Это, сказал себе Фредди, действительно можно назвать подарком!
На следующий день он был не настолько уверен в подарке. Теперь он более рассудочно воспринимал события прошедшей ночи, особенно на фоне надвигающейся войны. Он наблюдал, как плакала его мать, провожая Мальчика и Данбара, отозванных в свою часть; как разъехались остальные гости; и к концу этого долгого утомительного дня, когда уже уехал сэр Монтегю и даже Окленд отправился в Лондон, он понял, что остался один. К наступлению ночи он пришел к отвратительной и окончательной уверенности: Констанца сделала свой подарок еще до того, как они вошли в спальню Окленда. Подарком Констанцы стала связка фотографий Мальчика, разрушенный образ его брата – вот каким был подарок Констанцы.
В этот день Фредди было очень тяжело смотреть брату в глаза. В момент отъезда Мальчика он старался держаться от него на расстоянии, хотя знал, что с ним может случиться всякое и, возможно, они больше не увидятся. Когда брат уехал, Фредди почувствовал себя виноватым. Ему было стыдно за свое поведение. В этот день он избегал встреч с Констанцей. И в последующие несколько дней он держался с нею так же холодно. И вдруг понял, что Констанца не обращает на его холодность никакого внимания. Она вела себя так, как будто ничего не случилось.
От этого Фредди просто потерял голову. Его охватила непонятная, необъяснимая ревность. Беспокойство за своего брата и за свое собственное поведение перешло в тревожные мысли, которые вертелись вокруг Констанцы. Может, она ненавидит его? Или разочаровалась в нем? Будет ли она еще когда-нибудь с ним, станет ли смотреть на него, касаться его?
2
Прошла неделя. Констанца ждала неделю, а затем – возможно, она решила, что Фредди довел себя до состояния, в котором она хотела его видеть, – она назначила другое свидание. После этого – снова ожидание, снова агония и неуверенность, а затем, словно милостыня, еще одно свидание.
Встреча за встречей, одно укромное место за другим, из лета в осень, из осени в зиму. Это было странное время. Позднее, вспоминая эти дни, Фредди понял, что их нельзя назвать счастливыми: проходили месяцы, а он не чувствовал себя удовлетворенным. Вокруг
Похоже, войны нечего бояться: она означала для Фредди сбор продуктовых посылок, бодрые марши оркестров, которые встречали в деревнях офицеров, прибывавших за новобранцами, она знаменовала всеобщее возбуждение, новое чувство всенародного единства, и – в его собственном случае – смущение и позор.
Так что же произошло за эти недели, прошедшие после объявления войны? Вышло так, что он в сопровождении Гвен побывал у знаменитого медицинского светила с Харли-стрит, которого рекомендовал Монтегю Штерн. Этот специалист полностью обследовал Фредди. Под конец доктор появился перед ними с похоронным выражением на лице.
Вопрос с призывом Фредерика, сказал он, совершенно исключен, и – если дойдет до призыва – Фредерик получит освобождение. У юноши, объяснил он, наблюдается незначительная аритмия сердечных клапанов. Испытывает ли он усиленное сердцебиение, может быть, случаются приступы головокружения? Фредерик, конечно, испытывал нечто подобное, и совсем недавно, но только при обстоятельствах, о которых не хотел распространяться. Он настаивал, что чувствует себя превосходно, однако доктор оставался непреклонным: сбросить вес, делать легкую гимнастику, избегать волнения и забыть об армии. Фредди был потрясен, и его мать, похоже, тоже. После консультации с врачом она вернулась домой бледная и со слезами на глазах.
В этот вечер, оставшись один в своей комнате, Фредди что было сил размахивал руками, бегал на месте и ожидал, что вот-вот упадет замертво. Но ничего не случилось. Врач выглядел очень уверенным в своей правоте, но теперь Фредди начал сомневаться. Каким бы выдающимся ни был тот доктор, но он ошибся. Он умолял мать о повторном обследовании. Он пытался объяснить, каково ему было, единственному оставшемуся из своего выпуска в Итоне, слоняться без дела дома. Но Гвен так рыдала, так обнимала и упрашивала его, что Фредди сдался. Он остался в Винтеркомбе. Ему было проще сидеть в деревне. Визиты в Лондон только действовали ему на нервы. Фредди был высокий, крупного сложения, он выглядел намного старше своих лет. Каждый раз, когда его нога ступала на лондонскую мостовую, он ожидал, что к нему будут приставать с расспросами, воткнут белое перышко, означавшее трусость.
Его одержимость Констанцей становилась все сильнее. Она была его единственной утешительницей, поверенной всех его скрытых мыслей. Мужское достоинство Фредди было ущемлено, и Констанца доказывала ему, что он мужчина – единственным возможным способом, по ее словам, который что-либо значил. Поцелуи Констанцы помогали ему забыть войну. В ее объятиях, одурманенный запахами ее тела, Фредди забывал о трусости и патриотизме.
Недели проходили в каком-то угаре: Фредди познал удовольствие порабощения, в котором не было ничего более значимого, чем следующая встреча, и ничего более отравляющего, чем прошлая. Волосы Констанцы, ее кожа, глаза, ее шепот, обещания и многозначительность ее прикосновений, горячие дни, горячие мысли – сладостные ожидания и шокирующие обещания – что это было за лето!