Темный инстинкт
Шрифт:
И ты тоже со своей апатией и равнодушием! — Мещерский повысил голос.
— Я устал, Серега. Вчера был паршивый день.
— Зато сегодня для этих, — Мещерский кивнул на дверь, — не день, а праздник. Воспрянули духом, расправили плечи. И даже вдова…
— Ты из-за Зверевой, что ли, так переживаешь? — Кравченко прищурился. — Брось, не психуй.
— Кто, я переживаю?
— Неужели тебя расстраивает то, как мало этот твой бриллиант чистейшей воды скорбел о своем четвертом муже?
— Меня расстраивает то, что в людях мало искренности.
— А ты только сейчас за завтраком это для себя открыл? — Кравченко усмехнулся.
Мещерский встал с дивана и заходил по комнате. Снизу, из музыкального зала, донеслись звуки рояля. Кто-то бравурно играл тему Монтекки и Капулетти из балета Прокофьева. Потом внизу зааплодировали. Донесся голос Зверева с открытой террасы: "Майя Тихоновна, браво!
Брависсимо!"
— А когда тело отдадут? — спросил Мещерский. — Сидоров ничего не обещал?
— Ничего.
— Он что, сильно пьет?
— Иногда злоупотребляет. Но он все равно славный парень, Серега. Беспутный, конечно, но… Я как-то к нему проникся…
— Бездельник он, вот что! Он к нему проникся! Бездельник, бабник, пьяница, наглец и.., и чтоб я его больше здесь не видел! Хватит тебе с ним якшаться. Все равно толку от этой вашей конфидентности хреновой никакого нету!
— Да, толку мало, — кротко согласился Кравченко. — Там от завтрака ничего не осталось? — Он сполз с дивана и поплелся к двери. — Пойти, что ль, бабульке с «козьей ножкой» поклониться, может, пожрать что сообразит по-быстрому.
В коридоре он столкнулся с Алисой Новлянской. Та выходила из комнаты Зверева.
— Доброе утро, Алиса Станиславовна, — светло поздоровался Кравченко.
Она смерила его взглядом.
— Привет-привет.
— А Григорий Иванович внизу, музыку слушает. Вы не его ли ищете?
— Не ваше дело, кого я ищу.
— Не грубите. Это вам не идет. Лучше расскажите что-нибудь новенькое из жизни Альберто Сорди.
Но Алиса круто повернулась на каблуках и засеменила прочь по мягкой бельгийской ковровой дорожке.
Он двинулся следом, однако передумал и направился в другое крыло дома, решив сначала заглянуть к Шилову.
Постучал в дверь его комнаты — нет ответа. Заглянул — никого. Постель не смята: интересно, еще или уже убрана?
На белой стене те самые два плаката: Зверева и Муссолини. Правда, рядом с телевизором на подставке появилась новая фотография в деревянной рамочке — братья Шиповы в нежном возрасте: младший — насупившийся белоголовый карапуз, старший — уже подросток в школьном пиджачке с пионерским галстуком. У их ног — собака, щенок-боксер. «С детства у вас четвероногие дружки водились, а у меня вот не было никогда, — Кравченко поставил фотографию на место. — Баловали вас родители, ребятки, а значит, любили».
На кухне сердобольная Александра Порфирьевна накормила его. Насытившись, он направился в музыкальный зал. Мещерский уже сидел там. Были и Новлянский, и Корсаков, и Файруз, и Марина Ивановна. В дверях стоял Зверев.
— А
— Марина Ивановна, я, пожалуй, поеду, — Файруз встал.
— Подожди, пусть распогодится немножко. И потом… там ведь обед, наверное, ну, в этом заведении, — Марина Ивановна вопросительно взглянула на Кравченко. — Вадим, вы не в курсе, морг закрывается на обед или нет?
— Не закрывается. Они между делом питаются, Марина Ивановна.
— Между каким делом?
— Между вскрытиями трупов.
— Бож-же мой, — она поежилась. — Серьезно?
— Вполне. Патологоанатомы — люди из стали.
— Дима, сыграй что-нибудь, а? — неожиданно попросил Новлянский.
Он сидел на корточках у стеллажа и рылся среди книг на нижней полке.
— Что играть, Петя?
— Что хочешь.
Кравченко отметил, что интонации разговора пасынка и бывшего любовника — самые сердечные. У Пита даже намек на некую сентиментальность в голосе появился.
Корсаков послушно подошел к роялю, открыл крышку. Крутанулся на круглой подставке. Золотистая челка упала ему на лоб, он откинул волосы назад. Руки его легли на клавиши. Он взял несколько первых аккордов, выдал длинный виртуозный пассаж от басов к верхним нотам и…
— О, ч-черт!! Что это такое?
На бело-черных клавишах расплылось ярко-алое пятно. Корсаков уставился на свою правую руку — через всю ладонь наискось шел глубокий свежий порез. Корсаков подставил левую ладонь — чтобы кровь не капала на рояль: и эта рука тоже была поранена, только там порезы уже заживали, а тут…
— А это что? Это что такое? Боже ты мой, — подошедшая Марина Ивановна двумя пальцами вытащила из щели между клавишами окровавленное бритвенное лезвие. — Откуда это здесь взялось?!
Она протянула лезвие Кравченко, губы ее задрожали.
— Что это значит? Кто это сделал?! Дима, тебе очень больно? Надо йод, что ли, надо…
— Мне совсем не больно, Марина, — Корсаков все смотрел на свою ладонь. — Это ничего. Подожди, ты лучше присядь. Успокойся. Это случайно, наверное.
— Кто это сделал?! — тихо повторила Зверева. Однако в самой тишине ее голоса было нечто такое, что каждый подумал: было бы лучше, если бы она кричала и топала ногами, а не так вот…
Григорий Зверев ринулся к сестре.
— Подожди, дай мне. Это случайность какая-нибудь.
Ведь не нарочно же, в самом деле… Может, Шура обронила, когда пыль вытирала?
— Мы сейчас позовем Шуру сюда, — голос Зверевой звенел. — Немедленно. Сию минуту. Мы…
— Позвольте-ка, Марина Ивановна, — Кравченко облокотился на крышку рояля, сдвинул в сторону кипу нот — что-то привлекло его внимание, тускло блеснув.
На рояле валялись две половины развинченного станка той самой старомодной бритвы золингеновской стали.