Tempus
Шрифт:
Несколько угроз отлучить его от церкви не возымели никакого эффекта – мальчик и так не считал себя прихожанином гордой и холодной церкви Англии. Да и вопросы у него были довольно странные: «Почему Бог разрешить людям умирать в страданиях?» «Почему Бог ни с кем не говорит, раз уж он существует? Со своими самыми верными фанатами мог бы и пообщаться!» «Фанаты – это люди, которые очень… как это по-английски… очень сильно любят какого-то человека, вот». «Бог не человек, но разве мы не созданы по его образу и подобию? Значит, он такой же, как и мы. Вообще, человек очень скучный. Я бы добавил нам, эти, как их, крылья». «Почему я должен принимать на веру все ваши слова из Библии?» «Почему вы на меня кричите, а как же любовь и всепрощение?» «Что значит «отстань от меня со своими вопросами»?» «Миссис Никсон, отпустите, пожалуйста, ухо, я больше не буду!» Словом, как вы видите, совершенный безбожник и невежда! Мальчик забрасывал бедного пастора вопросами разного характера. Тот про себя называл его не иначе как «ужасный дарвинист» и «исчадие ада». Вернее, то были «ласковые» прозвища мальчика для узкого круга церковных служащих в приходе Ист-Энда, а миссис Никсон он позиционировал ребенка только как «пропащую душу», что изрядно расстраивало набожную женщину.
А кроме того, ему все надо было потрогать! В первое же посещение церкви он потрогал Библию, постамент, все скамейки в церкви, загасил пару свечей, ткнул пальцем в икону и даже в сутану пастора после службы. И один раз ущипнул Лиззи, от чего та ойкнула в самый неподходящий момент, когда Его Преподобие Джордж Нэрроу возвел вверх руки, дойдя до кульминации своей проповеди (к чести последнего, тот постарался не обращать на это внимания, чтобы не усугублять испорченный эффект, а Лиззи покраснела так густо, что не разговаривала с ним еще два дня).
Однако, когда после этого посещения миссис Никсон услышала мало лестного в адрес своего приемыша, а дома он получил за это взбучку, он пообещал вести себя прилично («Хотя бы в церкви», – сказала ему миссис Никсон). Воскресная служба была одним из немногих проблесков света и радости в жизни семейства, и вскоре он это с отчетливостью осознал, а потому и правда стал вести себя как примерный мальчик во время каждого посещения церкви (а он старался уклоняться от этого действия, насколько позволяли возможности), но вопросы задавать не мог перестать, просто они стали более изощренными и частными.
Вот именно поэтому Преподобный Нэрроу до сих пор с содроганием оглядывал приход каждое воскресное утро и вздыхал с облегчением, а Преподобный Джеймс Уиллоби такого о себе сказать, увы, не мог. Непонятно, были ли они знакомы, но чувства к Мэтью Смиту питали точно одинаковые.
Больше всего Мэтью раздражало, что в драгоценное утро воскресенья приходилось вставать в такую рань (а оно всегда было священным днем не только потому, что это был единственный выходной у большинства простых работяг, а еще потому, что с малых лет, когда он еще был в своем времени, мальчик с удовольствием позволял себе валяться до обеда, а только потом приниматься за понедельничные уроки, и никто ему не говорил ни слова против). У него, как у кучера, выходные были, когда придется – когда мистеру Зонко наскучит куда-то ездить, например, что бывало не так часто, как хотелось бы кучеру, уж очень тот любил шляться по гостям, как называл это Мэтью.
Сидя за столом и поглощая свой завтрак, Мэтью смотрел, как миссис Пирс любовно протирает стол, за которым обычно ела прислуга. Ему пришлось поднять свой стакан, чтобы позволить ей вытереть стол и в его уголке. Закончив с уборкой, женщина аккуратно свернула тряпочку и повесила на крючок. Затем она сняла свой фартук, и, также аккуратно сложив, оставила его на спинке одного из стульев – на том, на котором обычно сидела. Теперь кухня блистала, и, уперев руки в бока, миссис Пирс уставилась на юношу. Он был единственным пятном на кухне, которое мешало кухарке сказать, что все дела ее до церкви завершены.
– Доедаю-доедаю! – с набитым ртом он мгновенно понял этот взгляд. Он залпом выпил молоко, вскочил из-за стола и, отвесив еще один поклон в знак благодарности, помчался с кухни, в дверях во двор чуть не сбив с ног молодую служанку. – Лиззи! – радостно воскликнул он, хватая ее за талию и кружа в импровизированном танце.
Девушка тут же вырвалась, отвешивая ему подзатыльник – не стоило и гадать, откуда у нее были подобные привычки. Лиззи хоть и была намного симпатичнее матери (по скромным меркам Мэтью, выросшего на красотках из фильмов), но унаследовала от нее нахмуренные брови и тяжелый подбородок, которые изрядно портили ее в целом миловидное лицо. Зато губы ей достались от отца – с большой нижней губой, изящные и розовые (на лице мистера Никсона они смотрелись странно, откровенно говоря). Если бы она их не сжимала, как мать, то выглядела бы еще симпатичнее. В свои 19 лет она была немного слишком худощавой, не очень высокой, но с красивыми светлыми волосами, которые вились на кончиках, придавая ей изящности. А особенно потрясающими были у нее глаза – зеленые с коричневым, обрамленные густыми ресницами.
Несмотря на ее привычку бить Мэтью по голове за провинности, она была его самым близким другом, а потому самой замечательной и самой красивой в глазах юноши. Хотя из-за подзатыльников он иногда хотел бы думать иначе, но не получалось.
– Пусти, дурак! Говорили тебе не носиться по дому, – гневно произнесла она, оправляя платье. Девушка уже сменила свой обычный наряд служанки на простое выходное платье темно-коричневого цвета. Не сказать, чтобы этот цвет особенно шел ей и ее глазам, но на скромное жалованье горничной иного позволить она себе не могла. – Опять все проспал, – пожурила она его, оглядывая его внешний вид.
– Так и есть, – сознался Мэтью, наконец застегивая жилетку и накидывая сюртук на плечи. – Но ведь все равно собрался вовремя.
– Вероятно, за это следует поблагодарить мистера Страута, который тебя разбудил, – с сомнением в голосе проговорила Лиззи. Мэтью тут же потупил взгляд. Гордиться было и правда нечем, однако у него имелись возражения.
– Да если б он меня не разбудил, то прослыл бы совершенно бессовестным! – вспылил молодой человек. – Знала бы ты – вчера вернулся, а он спит пьяный без задних ног. Искорку пришлось чистить и кормить мне, а ведь на мне еще фаэтон. Лег спать только в три, – не преминул пожаловаться он.
– Бедный, – не слишком искренне пожалела его девушка, улыбаясь краем рта. Она подошла к нему ближе, поправляя воротничок сорочки, который так и стоял за шеей. – Вот ведь неряха, – снова заругалась она, принявшись отряхивать его многострадальный сюртук, где только не побывавший за сегодняшний и вчерашний день.
На лице Мэтью расплылась довольная улыбка, он безропотно сносил эти легкие похлопывания по сюртуку.
Уже восемь лет он не понимал, зачем и мужчинам, и женщинам здесь нужно столько одежды, что процесс одевания превращается в пытку. Всякий раз видя, как собирается миссис Никсон в церковь, он от души жалел женщин викторианской эпохи. Возможно потому, что он родился в XXI веке, именно поэтому он не придавал своему внешнему виду большого значения. В юности носясь по улицам он ходил в таких лохмотьях, что даже семейству Никсон становилось стыдно за приемыша, однако того это нимало не смущало – напротив, неприглядный вид позволял оставаться незамеченным в очень многих местах и пробираться туда, куда не разрешалось. Словом, до поступления на службу кучером омнибуса Мэтью понятия не имел ни о неудобных узких сюртуках, ни о жилетках, ни о пальто. Он надевал в церковь приличную сорочку и одни единственные штаны, из которых вскоре вырос и щеголял голыми худыми лодыжками. «Курам на смех», – сокрушался мистер Нэрроу.
– Запрягай, – хмуро произнес появившийся в воротах конюшни мистер Страут, с недовольным видом оглядев открывшуюся ему сцену. Ни для кого в доме не было секретом, что с тех пор, как к ним на службу поступила Лиззи (а было это без малого полгода назад), характер мужчины еще сильнее испортился. Он сделался еще неразговорчивее и недовольнее, и всякий раз глядя на молодое лицо Лиззи, его брови опускались настолько низко, насколько могли, а губы поджимались. При этом он никогда с ней не заговаривал, кроме приветствия за столом, и Лиззи призналась Мэтью однажды, что побаивается его, думая, что конюх ненавидит ее до глубины души. А еще он ей совершенно не нравился тем, что не упускал случая бросить издевку в сторону Мэтью и особенно в ее присутствии сказать юноше что-то грубое. Но поскольку она боялась ему отвечать из-за того, что он без малого был ее в три раза больше, она помалкивала, но наедине с юношей не успокаивалась, пока не отводила душу, плюясь в его сторону ядом. Словом, эти двое, казалось, не любили друг друга совершенно взаимно.