Тень 'Курска', или Правды не узнает никто
Шрифт:
– Оно принадлежит не мне. Просто на днях вдруг припомнился роман Жюля Верна "Двадцать тысяч лье под водой" - там у них "Наутилус" попал в точно такую же ситуацию, как и мы теперь, и чтобы растопить ледяную ловушку, они начали качать насосами наружу горячую воду.
– И растопили весь айсберг?
– По крайней мере, настолько, что им этого хватило, чтобы выбраться.
– Но это же фантазия...
– Я плохо знаю устройство лодки. Но если бы нагревающуюся в системе охлаждения реакторов воду можно было постоянно сбрасывать за борт, заменяя её свежей забортной, то почему бы и не попробовать?
– Ты предлагаешь нам вскипятить Ледовитый океан?
– Я предлагаю подтачивать тиски, в которых мы оказались зажаты. Пускай это произойдет и не так быстро, как того хотелось бы, но потихоньку,
– Поднимаясь вверх, эта горячая вода будет в первую очередь подтаивать собой нижнюю часть ограничивающего нас сейчас сверху айсберга, - начал рассуждать Огурцов, - и в конце концов его верхняя часть сделается тяжелее нижней и, перевесив свое основание, совершит резкий оверкиль. При этом могут быть два прямо противоположных результата. Первый - мы успеваем вывалиться из разжавшихся ладоней льда и уходим на безопасную глубину. Второй - нас, точно семечку зубами великана, раскусывает между двумя стремительно сомкнувшимися глыбами, так что аж правый борт сомкнется с левым.
– И поэтому?..
– Поэтому я иду к командиру читать твои стихи, - он потряс в воздухе листочком из моего блокнота, сделал из стакана глоток давно остывшего чая и поднялся с места.
– Ты доволен?
– Я доволен, - произнес я.
– Покуда в лодке не закончился воздух, я живу, а это уже и само по себе немало. Но я уже очень соскучился по небу. А ещё - по своей любимой девушке и, как это ни выспренно прозвучит - по России. Там уже, наверное, весна начинается, мне кажется, я даже здесь иногда слышу её запах... Так что пусть это будет фантастика. И пусть нас обвинят, что мы без разрешения использовали метод Жюля Верна. Но я хочу домой. И я хочу поскорее сказать: "Прощайте, объятия страха".
– Что?
– остановился дернувшийся уже было идти Огурцов.
– Какого страха?
– Последняя строка у меня так звучит: "Прощайте, объятия страха".
– А-а...
– заглянул он в листок.
– Действительно. Но у меня - лучше.
И он ушел в направлении центрального поста, а я отправился в свою каюту и до вечера провалялся на кровати в тоске и унынии. За долгие недели этого нашего подледного плена я не прочитал ни одной даже самой маленькой заметки и не раскрыл ни одной из натащенных раньше к себе книг - меня словно отвратило от букв; казалось, что они напоминают собой шеренги маленьких черных креветок, и даже почудилось один раз, что я слышу те самые потрескивание и щебет, которые я несколько раз за это плавание слушал в акустической выгородке Михаила Озерова.
До вечера я валялся в кровати, глядя на надоевшие до отвращения трубы над головой и с болезненной ностальгией вспоминая идиллически недосягаемую сейчас квартирку возле станции метро "Братиславская", а потом нехотя поднялся с постели и потянулся на ужин.
– Друзья мои!
– не пряча ни грустного выражения лица, ни скорбных интонаций голоса, обратился к экипажу Илья Степанович.
– Я хочу, чтобы вы себе отчетливо представляли ту ситуацию, в которую мы влипли - причем влипли в самом буквальном смысле этого слова - в результате невероятнейшего по своей фантастичности стечения обстоятельств. Наша лодка, словно в гигантских ледяных ладонях, оказалась зажата между подводными частями двух соседних айсбергов и пока ещё только чудом не раздавлена. Если не произойдет худшего и в ближайшее время нас не разотрет в порошок и не расплющит в лепешку, то месяца через полтора-два у нас закончатся запасы воздуха, воды и пищи, и мы умрем от голода или задохнемся от нехватки кислорода. К концу мая исчерпаются энергетические ресурсы и наших реакторов. Так что я разработал план борьбы за выживаемость и довожу его до вашего сведения. С сегодняшнего дня мы выводим оба наши реактора на такую мощность, чтобы вода в системе их охлаждения была постоянно близка к границе кипения. Сбрасывая этот кипяток за борт, мы будем беспрерывно обновлять воду в радиаторах, закачивая в них забортную. Я не знаю, что из всего этого в результате получится, да и получится ли что-нибудь вообще, но это - наш единственный шанс высвободиться из плена. Я надеюсь, что, омывая сжимающие нас ледяные глыбы, выбрасываемая за борт теплая вода сделает
– Кстати... у кого-нибудь на лодке есть молитвослов?
– У меня, - встал из-за стола матрос по фамилии Кошкин. (Я как раз и запомнил его за эту его своеобразную "перекличку" с героем одного из рассказов молодого Льва Толстого - матросом Кошкой. Помнится, мне ещё подумалось тогда при знакомстве, благодаря внезапно возникшей ассоциации, что если раньше дети в России воспитывались на примере матроса Кошки, то последнее десятилетие ХХ века они в своем большинстве росли, воспитываясь уже на житейских премудростях кота Матроскина. И благодаря этой вроде бы не столь существенной подмене, менталитет подрастающего поколения начал постепенно опираться уже не на стремление матроса Кошки к героизму и подвигу, а на философию кота Матроскина по поводу того, как сделать поглощаемый тобой бутерброд максимально "правильным". Так незаметно для всех веселый постмодернистский перевертыш превратился в фатального для страны мировоззренческого оборотня...)
– У меня есть молитвослов, - повторил матрос Кошкин и виновато покраснел.
– Очень хорошо, - кивнул головой Муромский.
– Я прошу принести его сюда...
Повертев головой, он увидел высокую тумбочку, в которой обычно хранились запасные ножи и ложки, и, передвинув её на несколько метров в сторону, установил точно под образом Николая Чудотворца.
– ...Вот, положи его сюда на тумбочку, и пускай каждый - я повторяю: каждый, кто свободен от вахты, независимо от того, какой он национальности, крещен он или не крещен и верует он или не верует!
– приходит сюда и читает вслух акафист святителю Николаю. Потом вы напишете на меня жалобу в комиссию по правам человека или набьете мне морду за то, что я посягал на вашу свободу вероисповедания, но сейчас я приказываю вам это исполнять. Потому что у меня нет для вас другого метода спасения, кроме молитвы, и нам неоткуда больше ждать помощи, кроме как от Бога...
Увидев, что Кошкин уже сбегал в свой кубрик и вернулся с молитвословом, он подозвал его к иконе и приказал:
– Начинай, матрос. А кто первый пообедает - сменит его.
И над головами склонившихся к тарелкам и старающихся не звякать ложками моряков поплыли по кают-компании слова православного акафиста:
"Возбранный Чудотворче и изрядный угодниче Христов, миру всему источаяй многоценное миро, и неисчерпаемое чудес море... В пучине морстей сущим изрядный правитель... Явился еси, наставляя по морю плавающих люте, имже смерть предстояше вскоре иногда, аще бы не ты предстал еси призывающим тя в помощь, Чудотворче святый Николае; уже бо нестыдно бесом летающим, и погрузити корабли хотящим запретив, отгнал еси их, верныя же научил еси спасающему тобою Богу взывати: Аллилуиа..."
Вытерев губы салфеткой, я поднялся с места и, подойдя к тумбочке перед иконой, сменил Кошкина. Читать было нелегко, язык, словно путник на пересеченной узловатыми корнями лесной тропинке, то и дело спотыкался о незнакомо вывернутые слова, но постепенно, словно бы вспоминая их таившееся до поры в глубинах генетической памяти звучание, текст полился ровнее, а вскоре я и совсем перестал замечать его непривычность:
"...Проповедует мир весь тебе, преблаженне Николае, скораго в бедах заступника: яко многажды во едином часе, по земли путешествующим и по морю плавающим, предваряя, пособствуеши, купно всех от злых сохраняя, вопиющих к Богу: Аллилуиа..."
Некоторое время спустя меня подменил сам Муромский. Он читал текст акафиста медленно и четко, словно диктуя приказ, который должен быть всеми понят в точности и без искажений - причем, как на земле, так и на небе:
"...Новаго тя Ноя, наставника ковчега спасительнаго разумеем, отче святый Николае, бурю всех лютых разгоняющаго направлением своим, тишину же божественную приносящаго вопиющим таковая: Радуйся, обуреваемых тихое пристанище; радуйся, утопающих известное хранилище. Радуйся, плавающих посреде пучин добрый кормчий; радуйся треволнения морская уставляющий... Радуйся, от бездны греховныя человеки избавляяй... Радуйся, Николае, великий Чудотворче..."