Тень Мануила
Шрифт:
Эти мысли одна за другой приходили мне в голову, пока строгий, но бархатистый мужской голос не окликнул меня:
– Простите, с Вами все в порядке?
– Д-д-да, – обернувшись, сказал я, внезапно вырванный этим вопросом из моих мыслей.
– Вы на эти тетради уже несколько минут смотрите, – проговорил он на ломаном английском, ко мне, впрочем, всегда так обращались, уж больно внешность у меня не турецкая. – А мне магазин скоро закрывать…
Я понял намек продавца и молча подошел к кассе, а продавец последовал за мной. Он смотрел на меня немного суровыми черными глазами через половинчатые очки в роговой оправе, спущенные на самый кончик носа, и оттого выглядел сам как букинистическая редкость. Вероятно, он мог бы поведать мне очень многое про вещицы, выставленные в витрине, но я не хотел у него в тот момент ничего спрашивать. У меня в голове уже была своя история.
Я достал кошелек, потом каким-то почти автоматическим движением вытащил одну из копеечных ручек из стакана, стоявшего у кассы, и положил на пачку тетрадей. Продавец молча нажал несколько кнопок на кассе, после чего я подумал еще немного и положил на пачку тетрадей еще несколько ручек: одной здесь точно не отделаешься. Продавец нажал еще несколько кнопок и выжидательно посмотрел на меня.
– Это всё?
Вместо ответа я утвердительно кивнул головой и положил на прилавок купюру в 50 лир, так ни слова и не проронив, потому что был уже слишком увлечен тем, что собирал по кусочкам историю, лежавшую в разных уголках моей памяти.
Забрав покупки и сдачу, я вышел из магазина, и хозяин, проводив меня своим суровым взглядом из-под очков, пошел за мной, чтобы закрыть стеклянную дверь на ключ и повернуть лицом на улицу табличку с надписью «Закрыто».
Стоял душный стамбульский вечер, готовый наполниться протяжно звенящим напоминанием муэдзинов об Аллахе. Над Галатской башней носились стрижи, и, похоже, собиралась гроза, а небо было высоким и едва тронутым розовыми отсветами заходящего над Мраморным морем солнца. Словом, вечер был таким, что фрагментам моих воспоминаний в голове становилось тесно, и они скорее рвались на страницы только что купленных тетрадей, чтобы побыстрее стать историей. Историей, какой я ее себе представляю. И что-то хотелось в ней приукрасить, а что-то опустить, но, если честно, я понимал, что уж кому-кому, а самому себе врать совершенно бесполезно. Поэтому придется все рассказывать как есть – начистоту.
Выйдя из магазина, я перешел узкую мощеную улицу, сел за столик в ближайшей кофейне, нетерпеливо разорвал тонкую пластиковую пленку на тетрадях, снял колпачок с ручки и еще до того, как официант принес мне кофе, еще до того, как напряженное небо разразилось далеким раскатистым грохотом и вначале несмелым дождем, крупными каплями падающим на сухую мостовую, еще до того, как муэдзины, будто бы почувствовав грозу, затянули свой звенящий призыв на вечернюю молитву, я исписал несколько чистых, скрипящих под мягкой гелевой ручкой страниц.
Дождь набирал силу, и вода стала потоками стекать по мощеной улице вниз, и я полностью погрузился туда, откуда эта давнишняя история берет свое начало. В поисках ее истоков я мысленно шел по городу и представлял, что передо мной идет человек. Он только что вышел в вечернюю тишь, вдохнул прохладный и влажный воздух, смотрит на серые облака, медленно ползущие по звездному небу, и идет в сторону Золотого Рога по безлюдным улицам. И на плечи и капюшон его ветхого плаща падают с неба первые капли мелкого дождя…
А я неотступно следую за ним и хочу заглянуть ему в глаза, хочу заговорить с ним, хочу задать ему множество вопросов, но все, что мне остается, – это лишь его смутная тень. Тень, отбрасываемая им не на каменную стену и не на мощеную константинопольскую улицу, а на мою бестолковую жизнь, обретшую благодаря ему смысл.
Вилла Кареджи
На виллу Кареджи, некогда в период своего расцвета принадлежавшую семейству Медичи, а в нынешние времена входившую в ведомство обедневшего муниципалитета, с трудом находящего деньги на ее реставрацию, я попал, будучи молодым аспирантом из российской глубинки с совершенно неясными перспективами. Проучившись в школе экскурсоводов и пройдя практику в нескольких итальянских городах, я был направлен сюда с рекомендациями на работу помощником куратора. Я хотел попасть сюда, потому что в моей голове был чистый, ясный и совершенный образ этого таинственного места – великая Платоновская Академия! Место, где заканчиваются тёмные века и начинается Возрождение. Вилла, на которой призрачный образ грядущих времен явился самому Боттичелли… Но, увы, вместо великолепного памятника смене эпох меня ждала нестерпимо скучная должность в забытой со времен Медичи деревне.
Двухэтажный мансион с традиционной рыжеватой черепичной крышей, окруженный великолепным, но весьма запущенным тосканским садом, внушал очень большую гамму чувств. Безусловно, место, в которое забросила меня моя судьба, было восхитительным, но не меньше, чем красоты, было в нем таинственности и величия. Всюду были видны отличающиеся надменной простотой гербы семьи Медичи, напоминающие о том, кому в былые времена принадлежала Флоренция. Одичавшие розы и дикий виноград придавали всей вилле довольно запущенный вид.
Полузаброшенной виллой изредка интересовались молодые ученые, пишущие какую-нибудь диссертацию по искусствоведению, но гораздо чаще них заезжали сюда пожилые пенсионеры, что выдвигались из Флоренции в сторону тосканских виноградников и случайно заворачивали не на ту дорогу или по срочной надобности искали туалет, а заодно готовы были выслушать экскурсию, не слишком длинную, чтобы не задерживаться на пути к основной цели их путешествия – Кьянти Классико.
Для меня же вилла Кареджи была местом мистическим и невероятным. Несмотря на свой весьма заброшенный убогий вид, вилла была одним из тех немногих архитектурных сооружений, что должны бы напоминать нашим современникам о прежнем средневековом облике собора Святого Петра в Риме и собора Святого Марка в Венеции и должны давать представление о том, что мы обрели благодаря людям, собиравшимся здесь в далеком пятнадцатом веке, чтобы посвятить себя платоновской философии.
Но, увы, как и многие другие памятники такого рода, вилла была предана забвению, хотя бы потому что для многих ныне живущих Итальянское Возрождение представляется некоторым результатом, а не процессом, так самозабвенно растянутым во времени на целых три долгих века.
Увы! Бесконечные толпы туристов едут за Возрождением в Сикстинскую Капеллу и в собор Санта-Мария-дель-Фьоре, а не на ветхую романскую виллу, в которой лишь только маленькая деталь – изящный балкон с греческой колоннадой – выдает пока несмелое, нерешительное восхищение архитектора античностью, предрекающее, однако, великое будущее зарождающемуся здесь стилю.
Чем больше я вдыхал тосканский воздух, раскаленный полуденным зноем, тем больше я понимал, что именно здесь и находилось то самое европейское место силы, где зародился импульс, побудивший людей вытащить из грязи мраморные античные статуи, попираемые до тех пор ногами, и вновь, как в античные времена, поклоняться им, но не за их одухотворенность, а за их гармонию и красоту. Отсюда, именно отсюда, вышло нечто такое, что заставило Христа и Деву Марию не просто обрести человеческие тела, но и занять в церкви место наподобие античных каменных идолов…