Тень прошлого
Шрифт:
Чаепитие у Марата Ивановича всегда обставлялось с неторопливой торжественностью, приличествующей важному ритуалу. Чай разливали в редкостной красоты антикварные чашки кузнецовского фарфорового завода, такие тонкие, что просвечивали насквозь. К чаю на этот раз было нежно любимое Илларионом земляничное варенье.
– Красота, – сказал Илларион, поднося чашку к губам и с удовольствием вдыхая терпкий аромат крепкого чая. – Хорошо иметь дело с культурными людьми.., но, увы, не всегда.
– Чем же это тебе не угодили культурные люди? – осведомился Пигулевский. Блаженно прикрыв глаза, он отхлебнул из своей чашки, и сварливым тоном процитировал блаженной памяти господина
– Когда я слышу слово «культура», я вызываю мою полицию.
– Вот-вот, – подхватил Илларион. – Культурные люди жутко неудобны хотя бы тем, что в их присутствии как-то неловко есть земляничное варенье столовой ложкой.
– А ты не стесняйся, мой славный, – окончательно входя в образ рапорт фюрера, провокационным тоном проворковал Пигулевский. – Уполовник тебе принести?
Если вдруг затошнит, у меня есть отличная фарфоровая супница восемнадцатого века. Будет в самый раз.
– Приятного аппетита, – сказал Илларион. – Кстати, я ведь заскочил к тебе по делу.
– Ну разумеется. – Пигулевский открыл глаза. – Как же еще? Все-таки ты варвар. Кто же обсуждает дела за чаем?
– Пардон, – сказал Илларион. – Конечно, за чаем лучше говорить о фарфоровых супницах.., желательно в связи с проблемами моего пищеварения.
– Дела – это суета, – назидательно сказал Пигулевский, – а проблемы пищеварения – насущные проблемы. Ты еще слишком молод, чтобы это понять…
– Аминь, – сказал Илларион.
– ..и потому излагай свое дело, – закончил Пигулевский, пропустив ремарку Забродова мимо ушей.
– Серебряное кольцо, – сказал Илларион. – Витое, с рубином.
– Ты хочешь сказать, что у тебя есть кольцо? – спросил Пигулевский.
– Никогда не мог понять, – сказал Илларион, – каким образом культурный человек может уживаться с лавочником? И все это – внутри одного-единственного пожилого лица некоренной национальности.
– Ха, – с довольным видом сказал Пигулевский. – Ты намекаешь на то, что кольца у тебя нет, но ты хотел бы его иметь?
– Увы, – подтвердил Илларион.
– Очередная пассия, – без вопросительной интонации сказал Марат Иванович. – И когда ты, наконец, остепенишься?
– Я куплю себе туфли к фраку, – нараспев процитировал Забродов, – буду петь по утрам псалом. Заведу я себе собаку… Ничего, как-нибудь проживем.
– Не нужна тебе никакая собака, – проворчал Марат Иванович. – Собака в твоем доме уже живет.
Вернее, кобель.
– Мерси, – сказал Илларион. – Так как насчет колечка, хозяин?
– Ветеринар тебе нужен, а не колечко, – буркнул Марат Иванович. – Телефончик дать?
Илларион снова рассмеялся.
Вернувшись домой, он часа полтора метал ножи в укрепленный на стене липовый спил, а потом выбрал себе книгу и до самого вечера провалялся на диване, скользя глазами по строчкам и ощущая сквозь ткань нагрудного кармана приятное покалывание серебряных завитков. Его неприятности уже начались, но он пока об этом не знал.
Воскресенье было похоже на кромешный ад.
В течение этого, показавшегося ей длинным, как геологическая эпоха, дня мадам Лопатина узнала о себе и окружающем ее мире столько, сколько не дала ей вся предыдущая жизнь. Неожиданно вырванная из плавного течения этой жизни и грубо брошенная на скрипучие нары вместе с содержательницей притона, двумя затеявшими драку в общественном месте алкоголичками и карманной воровкой, промышлявшей на Казанском вокзале, Вера Степановна с недоумением, постепенно перешедшим в смертельный испуг, убедилась в том, что для блюстителей порядка нет никакой заметной разницы между ней, кассиром культторга и женой следователя городской прокуратуры, и этими отбросами. Что же касается «отбросов», то они и вовсе повели себя странно. Вместо того чтобы склонить головы перед ее несомненным культурным, интеллектуальным и социальным превосходством, они обращались с мадам Лопатиной как с грязью, чем довели ее до настоящей истерики, на которую, как это ни удивительно, по ту сторону обитой железом двери никто не прореагировал.
В течение этого бесконечно длинного дня Веру Степановну трижды водили на допрос. Все три раза ее допрашивали новые люди, и ни один из них даже отдаленно не напоминал симпатичных оперуполномоченных из отечественного сериала «Менты», который Вера Степановна смотрела, не пропустив ни единой серии, несмотря на язвительные замечания дурака-мужа. Теперь она убедилась, что дурак-муж, оказывается, был не так уж не прав: допрашивавшие ее люди показались ей грубыми, неотесанными и сильно отставшими в умственном развитии типами. В ее положении ей было не до нюансов, и она совершенно не заметила, что проводившие допросы сотрудники ОБЭП остались о ней точно такого же мнения. Не в силах до конца поверить, что все это происходит наяву, и продолжая слепо верить в то, что все как-нибудь утрясется, Вера Степановна с тупым упорством настаивала на том, что пакет с деньгами она нашла на улице, повергая своих следователей в состояние тихого бешенства.
Последний из допрашивавших ее следователей был самым старшим по возрасту и обладал немалым опытом.
Быстро поняв, с кем имеет дело, он глубоко вздохнул, ослабил узел старомодного галстука, без удовольствия попил желтоватой воды из графина и устало сказал:
– Вот что, Вера Степановна. Вы, похоже, не вполне понимаете, что с вами произошло и, в особенности, что может произойти дальше.
Мадам Лопатина горячо и не слишком связно ответила в том смысле, что да, она этого не понимает и понимать отказывается, что деньги она нашла в кустах (в предыдущий раз она сказала, что на скамейке возле автобусной остановки) и что все они еще пожалеют, потому что ее муж – следователь прокуратуры.
Пожилой обэповец снова вздохнул и дословно процитировал ей статью уголовного кодекса, имевшую прямое касательство к изготовлению фальшивых денежных знаков, сделав особый упор на сроки, которые государство склонно давать за такие дела своим не в меру предприимчивым подданным. После этого он терпеливо и доходчиво, как маленькому ребенку, объяснил мадам Лопатиной положение, в которое она умудрилась попасть: ее взяли не с несчастной какой-нибудь десятидолларовой бумаженцией на руках – нет, при ней было СТО ТЫСЯЧ поддельных долларов. Он, старший оперуполномоченный, понимает, конечно, что она не сама их отпечатала, но ему очень хотелось бы знать, кто – конкретно! – и за что дал ей эти деньги. Упорство, с которым она отстаивает свою не выдерживающую никакой критики версию, сказал он, конечно же, похвально, но она, как разумная женщина, не может не понимать, что тем самым берет все на себя.
А сто тысяч долларов – это, знаете ли, не просто изготовление и сбыт. Это, сказал он, изготовление и сбыт в особо крупных размерах, так что на волю вы выйдете – если, конечно, доживете, – где-нибудь на втором или третьем десятке третьего тысячелетия…
Третье тысячелетие добило Веру Степановну окончательно. То, что до сих пор казалось просто досадной неприятностью, предстало вдруг в совершенно новом и весьма неутешительном ракурсе. Она внезапно осознала, насколько хрупок ее маленький мирок и насколько мизерны ее победы над мужем, свекровью, сослуживцами и соседями.