Тень среди лета
Шрифт:
– Я не против, Хешай-кво, – сказал Маати.
– Не стал бы так торопиться, – заметил поэт. – Я всегда считал этих толкователей болванами.
Старый поэт смотрел с озорством – видимо, упиваясь собственным кощунством. Маати на миг разглядел в нем молодого Хешая и невольно слегка улыбнулся в ответ. Хешай хлопнул по столу.
– Ну вот! – воскликнул он. – Я же знал, что тебя можно отогреть!
Маати покачал головой и еще раз жестом поблагодарил Хешая, но теплее и искреннее, чем в первый раз. Хешай-кво ответил ему позой, с какой дядя обратился бы к племяннику. Маати мысленно подтолкнул себя: сейчас как раз удобно завести разговор.
– Бессемянный здесь? – спросил Маати.
– Что? Нет. Нет, он, по-моему, ушел показывать кому-то свое остроумие, – горько ответил Хешай. – Знаю, надо было бы держать его при себе, но этот ящик…
– Пусть. Так даже лучше. Я хотел поговорить с вами кое о чем в его отсутствие.
Поэт нахмурился, но кивнул.
– Это насчет той девушки, островитянки – того, что с ней произошло. Я думаю… Хешай-кво, все было подстроено. Марчат Вилсин знал, что так будет. Он затеял это по приказу Верховного Совета гальтов. А Амат Кяан – та, у кого пока поживет Лиат, – добывает доказательства этого, чтобы представить их на суд хая.
Поэт побелел, потом побагровел, поджал лягушачьи губы и покачал головой – сердито и в то же время покорно судьбе.
– Это она тебе сказала? – спросил он. – Распорядительница?
– Не только она, – ответил Маати.
– Она ошибается. Все было иначе.
– Хешай-кво, а по-моему, так.
– Нет!
Хешай встал. Лицо его было непроницаемо. Он подошел к огню, отвернулся спиной и начал греть руки. Дрова потрескивали и шипели. Маати отложил нетронутый хлеб и повернулся к учителю.
– Амат Кяан не единственная…
– Значит, и все остальные неправы. Задумайся на мгновение, Маати. Просто подумай. Если бы за этой мерзостью впрямь стоял Гальтский Совет, что было бы дальше? Если бы хай узнал это наверняка? Он бы их покарал. А как, по-твоему?
– Использовал бы против них вас с Бессемянным, – ответил Маати.
– Верно. И что, кому-нибудь стало бы лучше?
Маати принял позу недоумения, но Хешай не обернулся и не увидел ее. Через миг Маати уронил руки. Пламя в очаге плясало и подмигивало, отчего силуэт Хешая почти сливался с ним. Маати подошел к поэту.
– Это правда, – сказал он.
– Правда или нет, значения не имеет, – отозвался Хешай-кво. – Иные кары хуже наказаний. Что было, то прошло. И если цепляться за прошлое, ничего не создашь.
– Вы сами в это не верите, – сказал Маати жестче, чем ожидал. Хешай обернулся. Его глаза были сухи и спокойны.
– Ребенка уже ничем не вернешь, – сказал он. – Так чего ради метаться?
– Есть еще справедливость, – ответил Маати. Хешай рассмеялся неприятным, резким смехом. Он встал и пошел на ученика, а тот невольно попятился.
– Справедливость? Так ты этого хочешь? Было бы о чем беспокоиться! Для нас с тобой главное – чтобы за будущий год никто из наших божков не затопил и не спалил город, а может, и весь свет. Вот что важно! Беречь Сарайкет. Играть в дворцовые игры, чтобы хаи не решили отобрать друг у друга женщин и игрушки силой. И ты лезешь сюда со своей справедливостью? Я всю жизнь положил ради мира, которому до меня нет дела даже за деньги. Тебя, меня – нас обоих отняли от семей. Того мальчишку из Удуна, которого мы видели при дворе, зарезал собственный брат, и все аплодировали. Я и его убийцу наказать должен?
– Вы должны поступить правильно, – ответил Маати.
Хешай-кво отмахнулся.
– То, чем мы занимаемся, превыше всех «правильно» и «неправильно»! И если дай-кво тебе этого не разъяснил, считай это моим лучшим уроком.
– Я не согласен. Если не бороться за справедливость…
Хешай-кво помрачнел. Затем он принял позу вопрошания божественной мудрости с оттенком иронии. Маати сглотнул, но от своих слов не отказался.
– Любишь справедливость? – спросил Хешай. – Так знай: она черствее камня. Можешь любить ее сколько угодно – взаимности все равно не дождешься.
– Вряд ли это…
– Только не говори мне, что никогда не грешил, – резко оборвал его Хешай. – Никогда не таскал еду с кухни, не лгал учителю. Не спал с женщиной, которая принадлежит другому.
Маати почувствовал, как что-то внутри него надломилось, как кость, хоть и без боли. В ушах загудело, словно туда влетел пчелиный рой. Он взялся за угол стола и приподнял. Еда, вино, книги, свитки – все съехало на пол. Маати схватился за стул и швырнул его в сторону, а пиалой с бордовой лужицей на дне запустил об стену. Пиала разбилась вдребезги с отрадно громким звоном. Поэт смотрел на него разинув рот, точно у Маати вдруг выросли крылья.
Миг – и ярость ушла так же внезапно, как появилась, а Маати упал на колени, словно кукла с обрезанными нитями. Его трясло от неуемных, как рвота, рыданий. Он почти не заметил, как поэт подошел к нему, склонился и обнял. Маати держался за его широкие плечи и плакал в бурые складки его одеяния, пока тот укачивал его и шептал: прости, прости, прости…
Казалось, это будет тянуться вечно, подобно тому, как река боли может течь сквозь него и никогда не иссякнуть. Однако вышло иначе: спустя некоторое время усталость его успокоила. Маати сел рядом с наставником у перевернутого стола. Огонь успел прогореть – угли, сияющие золотым и алым, еще держали форму поленьев, которыми когда-то были.
– Что ж, – произнес наконец Маати. Его голос звучал глухо. – Я выставил себя ослом, да?
Хешай-кво хмыкнул, узнав собственные слова. Маати неожиданно для себя улыбнулся.
– Для первого раза неплохо, – ответил Хешай-кво. – Со временем научишься. Я ведь не хотел этого говорить. Приплетать сюда Лиат-кя. Просто это дело… с ниппуанкой… если бы я как следует постарался в тот, самый первый раз, когда задумывал Бессемянного, этого бы не произошло. Я не хочу ничего усугублять. Хочу, чтобы все закончилось.