Тень среди лета
Шрифт:
Маати издал полусмешок-полустон.
– Говорил. Только он не поверил. Или поверил, но не хочет признаваться. Он сказал, что справедливость этого не стоит.
– Не могу с ним согласиться, – произнес Ота. И добавил: – Хотя, может, справедливости вообще нет.
Настало долгое молчание. У огня Ота заметил большую чашу вина. Большую, а вина на донышке.
– А как ты воспринял эту новость?
Маати пожал плечами. Выглядел он нехорошо, нездорово. Лицо посерело, под глазами виднелись мешки – то ли от недосыпа,
– Что случилось, Маати?
– Ты должен был прийти сюда, – ответил молодой поэт. – Не надо спать на пристани или в доме утех. Тебе здесь всегда рады.
– Спасибо, но боюсь, людям покажется странным…
– Людям! – буркнул Маати и притих. Ота встал, нашел котелок с вином, который грелся на жаровенке, сгреб на сторону бумаги, лежавшие слишком близко к углям, и налил себе. Маати сонно проводил его взглядом.
– Я бы сам тебе налил.
– Какая разница? Я справился. Как ты себя чувствуешь, Маати? Выглядишь… будто тебя что-то гнетет.
– Я так же подумал о тебе. С тех пор, как ты вернулся от дая-кво, между нами… все как-то сложно. Тебе не кажется?
– Наверное, – ответил Ота и пригубил вино. Оно было горячим – пришлось подуть на него, прежде чем пить, но не перегретым, так что спирт не успел выпариться. Питье приятно согревало горло. – Я сам виноват. Кое-чего нарочно старался не замечать. Орай говорит, море меняет человека, меняет самую его суть.
– Может, дело и не в том, – тихо произнес Маати.
– А в чем?
Маати склонился вперед, опершись локтями о колени и, глядя в огонь, заговорил. Его голос был жестким, как камень.
– Я обещал никому об этом не рассказывать, но сейчас я нарушу свое обещание. Ота-кво, я совершил нечто ужасное. Я не собирался этого делать, и если бы я мог все отменить – клянусь богами, отменил бы сей же миг. Пока ты был в отъезде, мы с Лиат… нам больше не с кем было поговорить. Только мы знали всю правду. И мы часто бывали вместе…
«Тебе нельзя ехать, – говорила Лиат, когда он собирался к даю-кво. – Кто-то должен меня поддержать».
Вспомнил он и то, что сказал Бессемянный в день его приезда: «Хешай любил и потерял, и с тех самых пор терзается виной. С Маати будет то же самое».
Ота со скрипом откинулся в кресле. Как вода из опрокинутого ведра, на него хлынуло прозрение. Он понял, в чем дело, что произошло без него. Ота медленно отставил пиалу. Маати сидел молча, чуть заметно покачивая головой. Его лицо покраснело, и хотя он ни разу не всхлипнул, не вздохнул, на кончике его носа повисла единственная слеза. Можно было бы посмеяться, если бы это был не Маати.
– Она замечательная, – ответил Ота, подбирая слова. – Правда, иногда ей трудно доверять, но все-таки славная.
Маати кивнул.
– Я,
– Прости меня, – прошептал Маати огню. – Ота-кво, я так виноват перед тобой.
– Ты поступил так, как поступали тысячу раз до тебя тысячи людей.
– Да, но не с тобой. Я предал тебя! Ты ведь ее любишь.
– Но не доверяю.
– И мне теперь тоже.
– И тебе, – согласился Ота, и, запахнув поплотнее одежды, вышел из дома в темноту. Закрыл за собой дверь и врезал по ней кулаком так, что ссадил палец.
В груди саднило, и злился он не на шутку, но, что удивительно, ему стало легче. Он побрел к пруду, жалея, что посыльный Орай направлялся не в Сарайкет, а в Мати. Однако мир не прислушивался к его желаниям. Лиат и Маати стали любовниками, и это ломало юного поэта так же, как когда-то другая беда сломила его учителя. Амат Кяан со дня на день должна выступить в суде. Все, что предсказывал Бессемянный, сбывалось. И теперь он, Ота, стоял на холоде у моста и ждал, бросая камни в темную воду, слушая, как они падают, тонут и пропадают. Он знал, что андат придет, стоит лишь подождать.
Не прошло и пол-ладони.
– Значит, он признался-таки, – произнес Бессемянный.
Бледное лицо висело в ночном воздухе с горькой усмешкой на совершенных, чувственных губах.
– Ты знал?
– Боги! Весь свет знал. Они таились не больше, чем лоси во время гона. Я лишь надеялся, что ты узнаешь об этом после того, как окажешь мне услугу. Жаль, правда, жаль. Хотя, по-моему, я неплохо держусь для неудачника, а?
Ота глубоко вдохнул и медленно выдохнул. В воздухе еле заметно мелькнул белый пар. Андат рядом с ним не дышал. В конце концов, он только выглядел человеком.
– А я… потерпел неудачу, – произнес Бессемянный неожиданно осторожным, испытующим тоном. – Так ведь? Я могу растрезвонить твои тайны, но не толкну тебя на убийство. И как теперь рассчитывать, что ты убьешь человека ради спасения неверной девицы и дорогого друга, забравшегося к ней в постель?
Ота вспомнил сердитое, полное отвращения к себе лицо Маати, и что-то в нем шевельнулось. Какой-то порыв родился в нем, как полжизни назад, в детстве, перед неперекопанной грядкой. Порыв не снял ни гнева, ни боли, скорее усилил их.
– Один человек сказал мне, что можно или любить и не доверять, или спать и не доверять, но не все три одновременно.
– Не знал, – произнес андат. – Видишь ли, мои познания в любви довольно ограничены.
– Скажи, что я должен знать.
В лунном свете бледные руки сложились в просьбу о пояснении.
– Ты говорил, что знаешь, где он бывает. За сколько напивается до бесчувствия. Рассказывай.
– И ты выполнишь мою просьбу?
– Увидишь, – ответил Ота.