Тень среди лета

Абрахам Дэниел

– Вилсин-тя, я только что услышал. Аудиенция состоится. Через шесть дней. Осталось всего шесть дней!

Марчат поднял ладонь, и стрекотание прекратилось.

– Пошли гонца во дворец. Кого-нибудь из старших служащих. Или сам сходи. Передай людям хая, что слушание по делу Амат Кяан, вероятно, будет касаться частных дел Гальтского Дома и что мы просим отложить аудиенцию до тех пор, пока не подготовим надлежащий ответ.

– Слушаюсь, Вилсин-тя.

– Кстати, принеси мне бумаги и свежий брусок туши, – продолжил Марчат. – Нужно написать пару писем.

Было в его тоне нечто, какая-то особая серьезность, потому что Эпани тотчас изобразил позу послушания

и бросился прочь с почти осязаемым чувством облегчения. Марчат отправился за ним, но недалеко – послать кого-нибудь за вином с пряностями, – после чего уселся за стол и начал приготовления. В ящичке рядом с его ногой лежал крошечный серебряный пузырек, запечатанный зеленым воском. Когда Марчат встряхнул его, внутри что-то звякнуло, будто там находилась не жидкость, а кусочек металла. На самом деле в пузырьке был раствор того самого дурмана, которыми в веселом квартале приправляли вино, только гораздо насыщеннее. Наперстка этой жидкости хватило бы, чтобы погрузить человека в беспробудный сон. Марчат спрятал флакончик в ладони.

Не так он хотел все решить. Но на худой конец…

Он убрал пузырек на место как раз тогда, когда появился Эпани-тя с бумагой, тушью и перьями в обеих руках. Марчат поблагодарил его и отослал, а потом повернулся к чистому листу.

Я, Марчат Вилсин из Гальтского Дома Вилсинов,– начал он и поскреб пером черный кирпичик, – пишу это с тем, чтобы признаться в своих преступлениях и объяснить, чем они продиктованы. Во всем, что случилось, виноват я один…

Он поднял перо. Я один… Конечно, можно так поступить. Можно взвалить все на себя и спасти менее виноватых от наказания. Спасти Гальт от гнева Хайема. Впервые с тех пор, как Марчат прочитал кривые от страха каракули домоправителя, на него навалилась тоска. Дурное время быть одному.

Слуга принес вино, и Марчат медленно выпил его, перечитывая свои несколько строк. Разумеется, он все сочинил: мол, надеялся перевернуть торговлю Сарайкету в убыток и тем самым окончить свое изгнание. Якобы тешил себя мечтами о доме и послушался своей дурной природы. Потом надо покаяться перед хаем в грехах, признать себя трусом, попросить о снисхождении и отписать все состояние островитянке Мадж, жестоко от него потерпевшей, и Амат Кяан, которая в своей преданности не поверила, что он способен на подобное коварство, и предположила участие высших гальтских чинов.

«Последний штрих особенно мил, – подумал Марчат. – Если я покажу Амат женщиной слишком верной и слишком влюбленной, чтобы разглядеть мое истинное лицо, она, несомненно, оценит иронию».

Виноват я один.

Он взял начатое признание, подул на тушь и отложил в сторону. В самом деле, к чему спешить? Любой день из шести оставшихся подойдет, особенно если хай отложит аудиенцию и даст ему еще несколько вечеров жизни. К тому же писем предстояло написать много. Например, семье, в Гальт. Извиниться перед Верховным Советом за собственное злодейство – с расчетом, что письмо перехватят. Или что-нибудь более личное. Настоящее.

Он провел пером по туши и поставил металлическое острие на чистый лист.

Здравствуй, Амат. Здравствуй, старый и дорогой друг. Видишь, до чего я докатился? Даже сейчас, на последнем привале, у меня не хватает духу написать правильно. Амат, любовь моя. Я так и не открыл тебе своих чувств из боязни услышать смех или, еще хуже, вежливый отказ. Кто бы мог подумать, что так выйдет?

Ота

очнулся ближе к вечеру от тяжелого, беспокойного сна. В комнате никого не было: хозяева остальных коек разошлись по делам. Жаровня остыла, зато в окно, затянутое тонкой кожей, светило солнце. Ота собрал вещи, которые перед сном втиснул между собой и стеной, чтобы никто не стащил, и на всякий случай проверил. Денег было ровно столько, сколько и вчера. Он медленно оделся, дожидаясь, пока обрывки снов – что-то про потоп и тонущих в нем бродячих собак – не сотрутся из памяти.

На прибрежных улицах стояло обычное оживление. Даже зимой приставали суда и почти тотчас отходили, устремляясь большей частью на юг, в теплые порты. Сейчас путешествие в Ялакет было бы в высшей степени неприятным. У лотка рядом с пристанью Ота купил маленький кулек печеных яблок в масле и черном сахаре и стал есть, перебрасывая с руки на руку. Он вспомнил об Орае, Мати, лютых северных холодах и о том, что на морозе горячие яблоки были бы еще вкуснее.

В каждой чайной, возле каждой печи огнедержца, на всех углах и улицах обсуждали одно: прошение Амат Кяан об аудиенции у хая. Просьбу выступить с обвинением Дома Вилсинов. Ота слушал и обаятельно улыбался, хотя в душе ему было не до улыбок. «Амат хочет рассказать, как торговый дом избегал уплаты налогов», – говорили одни. «Нет, – спорили другие, – это все из-за скорбного торга. Андат вступил в сговор с соперничающим Домом и нарочно подстроил так, чтобы очернить Вилсина, а Амат затеяла разбирательство, потому что ей за это платят». Третьи утверждали, будто ребенок девушки с островов был на самом деле от Вилсина, а может, от самого хая Сарайкетского. Или другого хая, который решил избавиться от отпрыска, чтобы не делать из него поэта-полуниппуанца.

В общем, шума было не больше и не меньше обычного – такие скандалы тысячами будоражили кровь Сарайкета. Ота, впрочем, держал свою версию при себе, даже когда встречал знакомых. Скоро все выяснится само.

На западе садилось солнце, проваливаясь в низкие холмы и тростниковые поля. Ота отправился по широким улицам в сторону дворцов, где, миновав сады, очутился у дома поэта. Стоял дом в стороне от величественных чертогов хая и утхайема и оттого казался уединенным, скромным и каким-то настоящим. Ота оставил позади голые деревья и прошел по мосту над прудом, где плескались карпы-кои. Здесь вода никогда не замерзала.

Не успел Ота подойти к дверям, как Маати открыл их. Из дома пахнуло теплом, запахом дыма и пряного вина. Маати приветствовал его как ученик – уважаемого наставника, а Ота рассмеялся и развел его руки в стороны. Только когда Маати не улыбнулся в ответ, он понял, что поза была искренней. Ота принял позу извинения, но Маати молча покачал головой и пригласил его внутрь.

Беспорядка в доме прибавилось: книги, бумаги, пара стоптанных башмаков, недоеденный завтрак лежали и стояли как попало. В очаге догорал огонь; Маати опустился в одно из кресел перед ним. Ота занял второе.

– Ты вчера оставался с ней на ночь? – спросил Маати.

– Не на всю, – произнес Ота, наклоняясь вперед. – Под утро снял койку у пристани. Не хотелось там ночевать. Ты слышал, что Амат Кяан…

– Да. По-моему, Хешаю-кво сообщили даже раньше хая.

– И как он это воспринял?

– Отправился в веселый квартал. Вряд ли мы скоро его увидим.

– Думаешь, он у Амат Кяан?

– Сомневаюсь. Судя по виду, он намерен не решать проблемы, а в них участвовать.

– А он знает? То есть ты говорил ему, с чем она собирается выступить?