Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Это что, пропасть, что ли, настает… – произнес он, разматывая заледенелый шарф. Потом долго расстегивал окоченевшими пальцами полушубок и, скинув наконец его, прошел к столу, бренча по полу костылем, сел, ладонями обхватил горячий электрический чайник, пытаясь отогреть пальцы. – Все косточки ночью так и разламывало, едва-едва поднялся. К вечеру, однако, пурга заметет, слышь, Захар, – сказал старик, оставляя в покое чайник, – С сивера все небо мутью заволокло. Ты это имей…
– Как же, имею в виду, – промолвил Захар, налил Анисиму чаю. – У меня у самого правое плечо –
– Ага, – кивнул старик и, зажав в ладонях стакан, долго глядел куда-то мимо Захара. – Как же – помню про твое плечо – сам, кажись, перевязывал когда-то… А я думаю – схожу пораньше, а то не застану ведь тебя…
Старик был в поношенном, но опрятном, хорошо отглаженном пиджачишке, теплом вязаном свитере, добротных новых валенках. Но все равно тепло не держалось уж в этом теле.
– Не доживу я, Захарыч, до весны, должно… – тоскливо сообщил Анисим и неглубоко, едва слышно, вздохнул.
– Ну что ты, Анисим Семеныч. Пей чай-то, грейся. Вот варенье, Мишка недавно на целый год закупил…
– Ну как же, сейчас, сейчас! – встрепенулся Анисим. – Недавно ты у меня в гостях был, а теперь я вот пожаловал…
Необычным казался Захару его приход. Какая забота привела старика?
Шатров отхлебнул раза два из стакана, долго кряхтел, шевелился, будто стараясь поудобнее устроиться на стуле.
– Я ведь что, Захарыч… Иришка-то все плачет, – сообщил он. – Днем, кажись, ладно, ничего, а ночью слышу – нет, плачет. Об чем – не говорит, да ведь чего… Митька-то, слух идет, к докторше на станцию все бегает.
Захар тоже слышал этот «слух», от Юргина, кажется, или от Антипа Никулина. И тоже понимал теперь, отчего Иринка плачет.
А старик вынул трубку, набил не спеша табаком, но прикурить по обыкновению забыл.
– И как я его, стервеца такого, проглядел, пень старый! – безжалостно обругал себя Анисим, будто в том, что случилось меж Иринкой и Митькой, виноват целиком он.
– Сложные это штуковины – люди, – проговорил невольно Захар. – Кто же знал, что меж ними… И что он, Митька…
– Не-ет, как это я-то проглядел, – упрямо возразил старик. – Я их всех наскрозь вижу – и Фролку, и Устинку Морозова, и всех других… придурков. А тут…
– Чего ты видишь? – насторожился Захар.
– Ну… может, не наскрозь, – словно желая успокоить Захара, промолвил Шатров. – Может, так, блазнится. А все ж таки он ежится под моим глазом, коробится, как береста на угольях.
– Да кто?
– А Устинка же, говорю.
Захар Большаков достал из кармана спички, чиркнул и поднес к Анисимовой трубке. Тот принялся раскуривать ее, в трубке что-то забулькало, захрипело.
– Отчего же ему коробиться, Анисим Семеныч? – словно без всякого уже интереса, спросил Большаков.
– Известно, без причины в заднем месте не колет. – И вдруг Анисим задал такой вопрос, какого Захар менее всего ожидал: – Ты Фильку-то Меньшикова помнишь?
– Филиппа Меньшикова?!
– Ну да, ну да… – помотал старик торопливо бороденкой. – Как же тебе не помнить! Плечо-то, говорю, перевязывал сам тебе. А только за меня ты пострадал, парень, меня к хвосту лошади привязать
– Ты?!
Захар отшатнулся от стола так, что затрещала спинка стула. Анисим невозмутимо посасывал потухшую трубку.
– Значит, ты… пол в амбаре пропилил?
– Ага, я это…
– Та-ак, – усмехнулся Захар, – И куда же Филипп делся? Может, ты знаешь, где Меньшиков до сих пор живет-поживает?
– Как не знать. В Светлихе вон.
– Как… в Светлихе?
– От непонятливый…
И только тут Захар сообразил, что мысли его ударились, видимо, не в ту сторону. И спросил хрипло:
– Ты… утопил его?
– Да, выходит…
– За что?
– Так Марью-то Воронову на утесе он ведь…
– Откуда ты узнал, что он?
– А узнал уж… Давнее дело, чего спрашивать. Дай-ка, что ль, чайку погорячее. Аль остыло там?
Большаков включил электрический чайник, принялся крутить папиросу.
– Ну дела-а, – промолвил он, глотнув табачного дыма.
– Так я думал – ваш-то суд еще засудит его али нет, – сказал старик. – А тут уж надежно…
– Как же ты его?
– Дык что… все это просто было. Вы его связали – да в амбар. Ночью подошел я – милиционер-то, который охранник был у дверей, спит, аж ноздри от свиста рвутся. Приволок я лопату из дому да ножовку прихватил. Подрылся под амбар, пилить потихоньку начал. Филька сообразил, что к чему. Только думал, что Демид это. «Пили, говорит, Демидушка, посильнее, милиционер храпом исходит. Коли проснется, я тут, у дверей, отвлеку его». Когда увидал, что это я, даже недовольный вроде стал: «А, это ты, Аниська… Не ждал».
Старик закашлялся от дыма Захаровой папиросы, однако сам чиркнул спичкой, разжег свою холодную трубку и продолжал:
– А потом-то что?.. Хотел я его там же, в амбаре… приколоть к полу. Да нет, думаю, пусть испытает, стерва… Выволок его на воздух. Он: «Ты руки мне развяжи». – «Успеется, говорю, топай быстрей к речке, к лодкам, спустишься вниз по Светлихе…» Согрелся чайник-то?
Захар молча налил ему новый стакан.
– Ну да… По дороге к речке почуял он неладное – все голову начал заворачивать: «Чего ты мне руки не развязываешь?» – «Не оборачивай, говорю, башку-то, не то лопатой вот снесу…» И поторапливаю его, потому что чудиться мне стало – крадется кто-то следом за нами…
– Кто же это крался? – спросил Большаков, когда старик замолчал.
– А жена его, Матрена, с дочкой. Спроси-ка сейчас у Натальи – она скажет, должно… если помнит. Должна бы помнить… Близко-то подходить побоялись, а закричать тоже нельзя. Я с Филькой на лодку, они – на другую. Плывут поодаль. Тут-то я их и разглядел. Ну, думаю, и черт с вами, глядите. Мне-то все равно… Переплыли, привел я Фильку на утес. А Матрена все за нами крадется по кустам, Наташка, слышно, хныкает… Да, привел, спрашиваю: «Узнаешь место? Тогда читай молитву…» Филипп-то, будто и правда для молитвы, на колени пал… Ну, это и хорошо – легче мне было камень ему на шею повесить. Вот так… Не помню уж, кто закричал благим матом – он ли, Филька, жена ли его в кустах… С того и тронулась она, Матрена-то, умом…