Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Старик выпил торопливо чай и, опять уставившись мимо Захара, принялся хрипеть холодной трубкой.
– Что же ты, дед, раньше обо всем этом молчал? – взволнованно воскликнул Захар.
– Ишь ты, какой горячий… – Анисим вынул изо рта трубку. – Да и зачем тебе знать было об том…
Большаков встал из-за стола, принялся ходить из угла в угол. Анисим сидел неподвижно, но краем глаза наблюдал за председателем.
– А то ишшо начали бы таскать меня: как дело было, да зачем, да почему… А у меня сердце и так всю жизнь
Захар, дымя папиросой, стоял теперь у окна, глядел на улицу.
– Ну, хорошо, – обернулся он. – Ну, хорошо… А зачем ты сейчас-то мне… об Фильке?
Старик, помаргивая, ответил ровно и спокойно:
– А затем… Устинка-то Морозов, может, таким же вот Филькой где-нибудь был.
– Что-о? Ты соображаешь, об чем говоришь?
Однако на этот удивленный возглас старик только пожал плечами.
– Дык об чем блазнится… Да и тебе… И Филимону вон. Чего уж глаза-то вываливаешь? Только вас-то он обводит, а передо мной корчится, как на огне…
– Так чего же ты, Анисим, чего ж ты мне раньше никогда не говорил, что он… корчится? – снова спросил Захар Большаков.
– А ты спрашивал?
– Да как у тебя спросишь, коли ты всю жизнь как… кочан капустный! Попробуй раздень его до кочерыжки! Не разрубать же тебя, как кочан…
Старик еще пососал маленько свою трубку и, постанывая, вылез из-за стола, заковылял к порогу. Там поставил костыль к стенке, выбил на ладонь из трубки пепел, высыпал его в таз, подставленный под умывальник, и начал одеваться.
Замотав шею шарфом, вздохнул и проговорил:
– Это верно ты все, Захарыч… Сейчас ты ить сказал: человечины – это сложные штуковины. Вот и я… Что за штуковина такая прожила на свете? Зачем? Для чего? Мне и самому неведомо. Жил, небо коптил…
Анисим натянул полушубок, застегнулся.
– А токмо я и того не сказал бы тебе сейчас, кабы не догорел бы пепел вот, – указал старик на таз, в котором плавали выбитые из трубки хлопья… – Да кабы не Иринка. Ведь я что, Захарушка, пришел? Чую – одна скоро она останется. Плачет, вишь, она… Молодо-зелено. Так я попросить тебя пришел, чтоб ты ей, коль не за отца… Ну ладно, ладно, ты не говори ничего, – торопливо попросил Шатров, видя, что Захар собирается что то сказать. – Зачем слова-то? Не надо…
Он плотно насадил шапку почти на самые глаза, взял костыль, прежним голосом продолжал:
– Да, и того не сказал бы… И не пришел бы к тебе сюда, кабы тогда, в далекий голодный год, два пуда муки не дал нам, не поддержал. Ты забыл уж, может, а я помню. Добро человеческое – оно вечно помнится. Вот и говорю – гляди за Устином. Коня он загнал, вишь ты. А с чего?
– Ну, с чего? – переспросил Захар.
– А я почем знаю! – чуть повысил голос старик. Но тут же добавил потише: – С того, может, что прижигает ему невмоготу уж, коробится, как на угольях… За женой его, этой старой ведьмой, гляди.
– Вроде
– Ой ли… Туда ли?
Анисим постоял в задумчивости, положил обе руки на костыль. Потом еще раз вздохнул:
– А может, я не туда. Ну да чего теперь? Туда, не туда – отглядел свое… А все блазнится – компания у них одна. Устинка, жена его, этот Илюшка-недоносок. Да и наше дурачье – Антипка, Овчинников Андрон, Фролка… Вот тоже Фролка-то, штуковина с хреновиной. Знавал я его, как же… Вместе по девкам шастали… А вот завернулся с чего-то, как я, в эти… как ты сказал?., в капустные листья…
– Послушай, Анисим Семеныч… – шагнул было к нему Захар.
Но старик торопливо взялся за дверную ручку.
– Нет уж, Захарушка, ты ни об чем не расспрашивай меня, – сказал Анисим. – Что знал, тебе сам сказал. За всю жизнь я, может, так подробно ни с кем не беседовал, как с тобой вот да с Петькой-редактором недавно. И то потому, что шибко уж тяжело на душе. Люди, если разобраться, всю жизнь добра мне желали, и много его сделали. Это я сейчас только понял. Вот и говорю, зачало давить на душе. Вот и, думаю, облегчусь перед смертью… Уж как могу.
– Да что ты, в самом деле, умирать засобирался раньше времени? – не вытерпел Захар.
Но старик на это только махнул рукой:
– Так ты помни, об чем рассказал я…
И ушел.
Захар долго глядел на захлопнувшуюся за Анисимом дверь, сел на табурет тут же, возле порога, пытаясь хоть немного разобраться, что тут к чему.
Наскоро прибрав со стола и не переставая думать о разговоре с Шатровым, оделся, пошел к амбарам. Еще вчера вечером он хотел глянуть, как там готовят яровые семена, да не успел.
Проходя мимо усадьбы Натальи Лукиной, он замедлил шаги. А потом решительно повернул к невысокому крылечку.
Наталья встретила его каким-то испуганно-отсутствующим взглядом, прижавшись в кухонном углу.
– Здравствуй, Наталья… Да ты чего это?
– А-а, ты, Захарыч, – произнесла она, суетливо схватила стул. – Напугалась я чего-то. В сенях ты сильно стучал… Садись.
Наталья в самом деле была мертвенно-бледной. Но постепенно лицо ее отходило, на нем проступали медленно розоватые пятна. Чувствуя, видимо, это, Наталья отвернулась.
«Странно, однако…» – подумал Захар, присаживаясь. Вслух же спросил:
– Чего тебе в собственном дому пугаться?
– Ох, Захар… – промолвила она, не оборачиваясь. – Многого я боюсь… С тех пор как… Анисим Шатров…
Большаков даже не удивился, что Наталья назвала это имя. Вероятно, потому, что сам хотел сейчас говорить об Анисиме.
Однако Наталья замолчала. Захар подождал-подождал и спросил:
– Значит, это верно, что Анисим… отца твоего, Филиппа Меньшикова…
Покачнувшись, Наталья начала тихонько оседать. Она упала бы, но Захар сорвался со стула, подхватил ее.