Теория Глупости, или Учебник Жизни для Дураков-2
Шрифт:
Непричастность Евлампия Шпионовича к моим семейным неурядицам подтвердила вскоре и мама Вероники, моя в прошлом гипотетическая, а теперь уже явно не получившаяся теща. Когда я (по делам оказавшись в Москве) пришел к сборщице рисовых зернышек и в надежде, что она замолвит за меня словечко перед дочерью, старушенция провещала голосом сказительницы:
— Ты опоздал… Ты ее упустил… Так бывает… Она встретила человека на улице и влюбилась с первого взгляда…
Примечание № 1. Что ж они все так дико и нелепо, несообразно и несоразмерно врали!
Примечание № 2.
Надо признаться, я был информацией скорее ободрен, чем огорчен. Могло ли такое быть? Встретить на улице? И влюбиться? Нет, это было мало похоже на Веронику. Может, меня таким образом воспитывали? Жестоко наказывали? Хотели проучить? За мое неправильное, невнимательное, наплевательски-эгоистическое отношение к семейным обязательствам?
Что ж, я заслужил.
Я устремился на новый штурм ставшей для меня временно (я хотел в это верить) неприступной крепости. Я набрался терпения. Ведь в сложившейся ситуации был повинен только я. И я обязан был вымолить прощение!
Вероника сделалась неуловимой. (Позднее я понял, что не мог ее найти, поскольку она странствовала под разными именами и каждый раз с новыми документами — то под фамилией Балдухина, то Греховодова, то Подлюк…)
Я ездил за ней в Москву. (Курчавился снежок…) В Париж. (Черные химеры на Соборе Богоматери стали, после чистки пескоструйными аппаратами, белыми.) Возвращался — в Италию…
Гордость и стыд мешали обратиться за помощью к ведущему специалисту Интерпола Марине. Да и не слишком ловко было его беспокоить — он теперь проживал на Сейшелах и лишь время от времени присылал фотографии, которые запечатлевали куряку гордо попирающим ногой выловленную меч-рыбу или выпрыгивающим из личного самолета с парашютом за спиной.
Я сам становился детективом. Учился домысливать, сопоставлять. Находить за внешним — скрытое.
— Зачем? Наплюнь! — говорил Маркофьев. — Столько баб! Я с еще одной познакомился… Богатая… А про внешность вообще не говорю! Хочешь, и тебе такую подыщу?
Если б я мог… Ее позабыть…
Я переживал и чувствовал то же, что некогда испытывал и переживал, теряя Маргариту. Только тогда схватывало сердце, а теперь не хватало дыхания. Оно пресекалось — будто от нехватки кислорода…
Неужели энергия моей любви, бешеная энергия, могла излучаться безрезультатно?
Маркофьев обещал, что подарит мне половину Корсики… Дал гарантии, что я возглавлю научный институт, который будет на его средства построен на уже принадлежавшем мне острове Святой Елены. Но все это было не то. Я жаждал свидания.
— Рассчитывать тебе, понятное дело, не на что, — говорил Маркофьев. — Но ты хочешь доиграть сет. Позволительная, хоть и глупая прихоть.
Я умолял его мне помочь. И он подстроил нашу встречу.
Мы увиделись в ресторане. Вероника пришла одна. Увидев меня, не растерялась. Прежде она чувствовала себя неуверенно в незнакомых компаниях. А тут разошлась. Может, для храбрости выпила лишнего? Танцевала сперва с роскошным молодым итальянцем, владельцем фабрики по производству разноцветных спагетти. Потом — с престарелым хозяином птицефабрики, завалившей весь мир перепелиными яйцами. На глазах моя возлюбленная превращалась в противоположность той медсестрички, которой я ее помнил. Задиристо и рискованно шутила, вызывающе спрашивала у меня, почему я не владею такими дорогущими машинами, как ее партнер по танцам, просила макаронника отвезти ее домой и распихивала свои телефоны всем без исключения сидевшим за нашим столом мужчинам. Такой я не видел и не знал ее никогда. Мужчины с удовольствием поддерживали и поощряли ее игривость.
— Что с тобой? — спросил я.
Она сказала:
— У меня будет ребенок…
И укатила с кем-то из новых знакомцев. Кажется, именно с королем макаронной промышленности.
Я позвонил ей на следующий день. Она сняла трубку. Голос был… Как передать интонации, которые я различил? Тихо сияющий… Глубокий… Грудной… Таким воркуют весной на балконах голуби. Я будто воочию увидел ее купающейся в неге и счастье.
— Надо поговорить, — сказал я.
— Не сегодня, — мгновенно изменив интонации, ответила она.
— Когда?
Она медлила.
— Завтра утром… Или нет… Я не смогу с тобой увидеться… Вообще…
— Почему? — глупо замычал я.
— Ладно… Перезвони через день…
Ясно было: она мечется. Такой вывод я сделал. Видимо, ей и хотелось меня увидеть, и в то же время она боялась не выдержать, не совладать с чувствами, которые испытывала ко мне.
— Дурак ты дурак, — говорил мне потом Маркофьев. — В тот момент у нее наверняка сидел мужик. Голову даю на отсечение. И она хотела, чтобы он испугался, что она его бросит и вернется к тебе. Ей того и нужно было… Его напугать. И чтобы он взревновал. Она этого добивалась… Но в итоге сама перепугалась, как бы его не упустить, вот и стала крутить, отменять встречу…
Так и было. Я вскоре убедился: Маркофьев прав во всем. Я сидел у Вероники, когда позвонил кто-то другой.
Она сказала ему, что не может говорить, поскольку не одна.
То есть и этого звонившего провоцировала на ревность?
Конечно же нет! Стыдно было так думать! Она хотела обстоятельно и откровенно поговорить со мной.
И мы говорили. Она пила и пила пиво "Молодеческое" из высокого стакана. Подливала и снова пила.
— Что ты делаешь! — не выдержал я. — Тебе мало опыта с первым ребенком, с Машенькой! Тогда ты тоже баловалась пивом!
— Твоя-то какая печаль? — сказала она. — Это не твой ребенок!
— О супружеской верности речь сегодня просто не идет, — говорил Маркофьев. — Это понятие давно исключено из семейного кодекса. Нелепо такой несуществующий параграф выполнять и требовать от кого-то исполнения чего-то несуществующего.
И еще он внушал:
— Лучше пусть изменяет жена, чем память. Главное в нашем возрасте — здоровье.
Заглянув к Веронике в следующий раз, я увидел перебинтованную Долли. И спросил: