Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Лес был относительно молодой и не очень густой. Солнечные блики свободно пробивались сквозь листву двадцатилетних клёнов. Они падали на коричневатую рассыпчатую земли, то быстро и ловко, но наоборот, медлительно и грустно, как в старом вальсе, бегали по ней.
Вдалеке сквозь деревья можно было разглядеть гладкие точно полированный меч воды озера и бледно-голубое небо, точно сошедшее с раскадровку какого-то аниме.
Егоров прошёл по тропе дальше и оказался там, где всегда хотел оказаться. Он стоял перед заброшенной
Он вспомнил. Он вспомнил, как когда-то, когда он был совсем маленьким, мама возила его на Преображение в монастырь Святой Матроны Московской в Москве. Он вспомнил яркий летний день и тенистый парк, где неспешно разгуливали монахини. Вспомнил ползающих на коленях плачущих баб, которые приехали поклониться иконам. И вспомнил ни то альбом, ни то Календарь с фотографиями разрушенных и брошенных церквей, который тогда купила ему мама. Казалось, Календарь был больше его самого.
Он вспомнил, как они потом поехали в «Дом книги» на Новом Арбате и как он разгуливал среди голубоватых стеллажей с детской литературой. И как потом они купили пирожные картошка и поехали домой. И как он дома пил чай и просматривал альбом.
Именно там он впервые в жизни увидел эту церковь.
Это была старая маленькая католическая часовенка, построенная ни то в конце восемнадцатого, ни то в первой половине девятнадцатого века. Она была выполнена в равеннском стиле с массивными круглыми арками. Вся она была из красного кирпича. Только фундамент был каменный.
Главный купол давно провалился и осыпался. Западная и южная стены лежали в руинах. Стояли только две стены: над ними возвышались остатки арок и сферических куполов.
В северной стене прямо над входом располагался пыльный и замусоренный, чудом сохранившийся здесь небольшой витраж в свинцовой сетке. Сквозь него метро и грустно пробивалось полуденное Солнце.
«Ишь ты, выжило оконце-то», – подумал Женя.
Женя вспомнил эти места.
Когда он был совсем маленьким часовня ещё не так сильно разрушилось. Ещё не облезли окончательно мозаики со стен, не облупились с внешних сторон куполов последние куски черепицы.
Да и молодого леса вокруг не было. Часовенка стояла посреди небольшого зеленеющего Луна. Все эти годы лес наступал сюда, захватывал это место, как он захватывает ацтекские города в джунглях Юкатана.
На фото в старом альбоме место это казалось не настолько унылым.
Что ж, теперь часовню ждали серьёзные работы по восстановлению.
Это была та самая фамильная часовня рода Летуновских. Когда-то давно, ещё когда Уля уезжала из России, Марат обещал ей приехать сюда и восстановить её. Так и не приехал. Не успел.
Зато успел переложить это обещание на Женьку.
«Ну, – тихо, почти шёпотом произнёс Егоров, – встречай, хозяюшка. Евгений Егоров по приказу Коминтерна прибыл.».
Ещё
Бросив рюкзак в номере, Егоров зашёл в кафе. Выпил кофе, позавтракал и пошёл на пляж. По пути, однако, он загляделся на поросший березами и плавучими ивами утёс. Там он заметил одинокого рыбака, который обратил на себя его внимание.
В тени сидя на табуретке удил рыбу никто иной, как Сашка Румянцев – школьный знакомый товарища Нигматулина.
Женька сразу его узнал. Тот был уголовником и когда-то давно помогал организовать поставки оружия для революционеров.
Он подошёл к нему с некоторой нерешительностью заговорил.
– Извините… – вежливо протянул он. – Мы знакомы?
Сашка вынул изо рта папиросу, улыбнулся и протянул ему руку.
– Я рад видеть старого друга, – сказал он.
Кроме удочки, перед ним стоял небольшой мольберт. Румянцев лениво рисовал импрессионистскую картину с изображением селигерского пейзажа.
У его ног стояла ведро, в котором бултыхались две довольно крупные рыбины.
– Прогуляемся? – спросил Румянцев.
– Да, пойдём, – сказал Женя.
Румянцев свернул удочку, мольберт, сложил всё, включая ведро и рыбин в один ни то короб, ни то чемодан, прицепил его к своей спине, и они пошли.
За минувшие годы Румянцев изменился мало. Пожалуй, стал мощнее с годами и слегка поседел, но и только.
Женька запомнил его как молодого и утонченного человека с изысканным стилем в одежде с закосом под дореволюционных блатных или богатых студентов. Он запомнил его тонкий, всегда уместный юмор, его безупречную манеру одеваться, его аристократические манеры и личную красоту.
Это была та самая красота, которая только и появляется иногда у молодых людей между пятнадцатым и восемнадцатым годом жизни и почти сразу исчезает. Это красота чуть подросшего ребёнка, который стал вроде бы уже юношей, но остался таким же чистым, как и был. Это очень недолговременное явление.
Теперь Румянцев стал другим. Блистательные манеры, осанка, элегантный дореволюционный стиль, добрый, никогда не ранящий и напрочь лишённый всякой пошлости юмор – всё это осталось, не делось никуда.
Только теперь из молодого аристократа Румянцев превратился в пожилого джентльмена.
Из тонкого юноши он стал мускулистым, немного грузным и уже совсем не молодым человеком. Некогда идеально тонкие руки с мягкими девичьим ладонями огрубели, вздулись буграми мышц и тёмно-синими венами.
Слегка пухлые юношеские щёки впали, превратились в широкие мужественные скулы. Шею его покрывал теперь красноватый загар человека, который много и тяжело работает на палящем солнце.
Яркие голубые глаза выцвели и стали скорее серыми. Волосы из светло-русых стали рыжевато-седыми, как у кулака с советского плаката.